Алла и Рождество
Шрифт:
— Ты знаешь, не нужно «Снежного мальчика». Я спою только одну твою песню — «Любовь, похожая на сон». Она такая мощная, что нет смысла отвлекать от нее, рассеивать внимание. Выйду с одной, но вот как дам, так дам!
Так и получилось. Это оказалось ярким финалом всего вечера. Правда, мне, как и каждому композитору, хочется надеяться, что в том репертуаре, что я теперь сделал для нее, есть вещи и посильнее, но время покажет. Я, к сожалению, работаю с Аллой не столько, сколько хотелось бы. Закончишь с ней работу над одной песней — хочется тут же начать над другой. Сделаешь один альбом — надо готовить следующий. Потому что
Я говорил: между песней, что ей приносишь, и той, с какой она выходит на публику, — огромная пропасть. И признаюсь — это счастье для композитора, что любая песня, которую она споет, становится как бы ее ребенком: столько личного она привносит в мелодию, в поэзию, в аранжировку, в истолкование музыкального и поэтического материала. Алла — полноценный соавтор. Это совершенно точно.
Она работает над песней, как лучшие западные звезды. Мне рассказывали, например, о Тине Тернер. Она снимает студию в Нью-Йорке, запишет там кусочек песни, но если почувствует, что не попала в ее характер, улетает куда-то отдыхать или ходит, работает и, как только ее осенит, в любое время дня и ночи, едет в студию — она ее всегда ждет. Тина может туда заехать и экспериментировать, сколько душе угодно.
Точно так работала Алла с «Речным трамвайчиком». Делала его в студии три месяца! Казалось бы, в песне три ноты — «Привет, привет! Пока, пока!» Так она всю ее перелопатила — и по музыке, и по поэзии. Заезжала раз пятьдесят на студию, потом уезжала. До тех пор, пока однажды не наехала и не спела то, что хотела. И это оказалось тем вариантом, который сейчас звучит и всем полюбился.
Если бы была возможность установить в студии три камеры, провести тайком съемку, уверен, получился бы учебник для любого певца и композитора, образец, как надо работать над песней.
А ведь Алла сделала в конце концов всего один дубль. Но уже в студии готовила себя к нему два или три часа. Подходила к микрофону, смотрела на стихи, щупала ноту, повизгивала, искала позицию, ничего не исполняя при этом. И все время звучала голая фонограмма. И вдруг Алла сказала:
— Сейчас включайте запись — будет тот вариант, что останется.
Однажды мы экспериментировали с тональностью, подняли ее на пол тона выше, а звукорежиссер не сумел вернуть фонограмму в прежний вид. Алла не заметила этого. Подготовила себя, как спортсмен, к последней попытке, спела на полтона выше и сказала:
— Это был мой последний рывок. Ни до, ни после я лучше спеть не смогла бы...
Я всего один раз принимал участие в «Рождественских встречах». Они прошла у Аллы на даче, и я играл там инструментальную композицию «Нежность». Могу сказать, что для меня это было волнительно. Открылась возможность познакомиться с новыми артистами, новым музыкальным материалом. Ведь Пугачева-продюсер не менее талантлива Пугачевой-исполнителя.
На мой взгляд, Алла — океан, даже не море. В океане, если шторм — так это шторм, если красота — так красота, если буря — так буря. Со всеми наворотами, со всеми переходами из огня в полымя, во всем она — сумасшедшая личность, замечательная женщина и замечательный художник.
Не поддавайтесь хандре!
Я приехал к Алле продолжить наш разговор, а настроение — ниже среднего. Не могу разобрать отчего.
Был день Седьмого ноября — когда-то главный праздник страны, которой нет. С утра —
А сегодня — злобный крик с Тверской, искореженные ненавистью лица с Калужской, бывшей Октябрьской площади, шествие лимоновцев с нарукавными повязками, точь-в-точь скопированными с гитлеровских, — разве что вместо свастики серп и молот, анпиловцы грозили кому-то кулаками на площади Свердлова, которого давно отправили поделом на свалку — в закуток у Крымского моста, а площадь переименовали в Театральную. Мирные люди в этом потоке недоброй возбужденности и озлобленности заняли столь ничтожное место, что их можно и не заметить. Какой тут День примирения и согласия?! Ни того ни другого.
К тому же накануне я встречался с близким человеком, которому доверяю, чтобы обсудить проблемы, меня волнующие, — это уж сугубо личное. Мы встретились на «Мосфильме», где он работает, но близкий человек был озабочен чем-то своим, как говорится, не контачил, и разговора не получилось, и от ужина он отказался — денег нет, — а мою наличность поднял на смех: «Ты отстал от жизни! С такой суммой теперь в ресторан не ходят!»
Очевидно, все это легло одно к одному, и, видимо, не случайно меня потянуло начать с Аллой разговор со своей встречи с Марлен Дитрих. Я рассказал, как в бытность корреспондентом Гостелерадио меня послали взять у нее интервью. Звезду с мировым именем загнали репетировать в заплеванный Клуб шоферов, где-то в переулке за Казанским вокзалом. Там ее песни разучивал утесовский оркестр — Марлен приехала в Москву с концертной программой.
Как поющую актрису наши зрители ее не знали. Кроме «Свидетеля обвинения», из которого, кстати, вырезали сцену, где она пела, ни одной ее картины у нас не показывали.
— И какие же впечатления у вас остались? — поинтересовалась Алла.
— Одно, самое главное, — ответил я, — ее глаза. Они были такие грустные, будто вместили всю скорбь мира. Это особенно поражало: грустные глаза на молодом лице. А Марлен в то время исполнилось уже шестьдесят три. Когда я слушал вас в концерте Крутого, мне показалась, что у вас в глазах такая же грусть.
— Мне еще не шестьдесят три! Чего мне грустить-то?! — Алла улыбнулась. — Это просто у меня глаза такие, всегда. Они передались и Кристине. Я ей иногда говорю: «Чего ты такая грустная?» А она отвечает: «Я не грустная, у меня глазки такие».
Я вспомнил, как на прошлой неделе мы провели съемку в цирковом училище, и решил повеселить Аллу:
— Ко мне подошел старик, седой, как лунь, и сказал: «Всю жизнь проработал в цирке, вот и на старости лет не могу расстаться с манежем, работаю здесь униформистом. А Пугачеву отлично помню, она по воскресеньям подрабатывала недалеко — в клубе „Красная звезда“, теперь его в казино переделали, — вела там хоровой кружок. С нею столько связано! Я вырос на ее песнях». Представляете, тогда вам должно быть уже лет триста!