Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра
Шрифт:
И я заявляю: смерть – это фикция. Ее нет, потому что нечему умирать, это всего лишь переход в другое качество. И если вы осознанны, то вы можете перейти в лучшее качество. Так свершается эволюция».
Смерть Нирвано была неожиданной, скоропостижной и нелепой. Я чувствовала, как вместе с ней умерла какая-то часть меня. С того момента я ощутила острое желание жить еще более полноценно. Ее смерть стала для меня даром, вселив в меня непреодолимую жажду жизни. Если бы Ошо мог сделать кого-нибудь просветленным, если бы он мог передать кому-то свой дар, то он отдал бы его ей. Но мы должны идти по своему пути в одиночку, Мастер может лишь указать дорогу. Так много из того, что говорил нам Ошо, я считала поэзией и не
Примерно лет десять назад мы с Нирвано сидели у ног Ошо. Мы вместе медитировали в его комнате. Он сидел на стуле, а мы на полу. Так продолжалось около часа. В какие-то минуты я ощутила взрыв и на какое-то время потерялась в красках и свете. Через несколько мгновений Ошо сказал: «Прекрасно, теперь возвращайтесь». Он улыбался и сказал, что нам удалось пройти гораздо глубже, чем он ожидал, и что теперь мы (я и Нирвано) близнецы – энергетические близнецы.
Целых двенадцать лет мы провели вместе, иногда мы любили друг друга, а временами были «врагами номер один», как однажды заметил Ошо, и «не могли вместе находиться в одной и той же комнате». В наших отношениях была сила. Больше всего мы сблизились в Бомбее, в конце мирового тура. Прачечная Ошо располагалась в ее спальне, и, хотя нам было очень трудно из-за нехватки места, да еще и из-за невыносимой жары (сто двадцать градусов на солнце), между нами была любовь, которую я сохраню в сердце навсегда. Будучи англичанкой, она всегда держалась с людьми немного сдержанно, но, когда мы оказались с ней в одной комнате, от ее холодности не осталось и следа. Мне нравилось ее причесывать. Я собирала ей волосы на макушке и закалывала шпильками. Но прическа держалась недолго – уж слишком шелковистыми и тяжелыми были ее волосы.
Когда я видела ее живой в последний раз, она выходила из Будда-холла, а я сидела около двери. Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись, словно на прощание.
Когда она умерла, у меня не было чувства, что я не успела ей что-то сказать или сделать. И все ее друзья тоже ощущали полноту и завершенность. Она проживала каждое мгновение. К тому времени я поняла, что должна вести себя осознанно с каждым, кого я знаю, что между нами не должно быть никаких недомолвок. Я не хотела быть неосознанной с друзьями, потому что мы на самом деле можем больше никогда не увидеться, а любые недосказанности оставляют после себя дыру, рану, которую невозможно исцелить.
Нирвано была для меня великой загадкой: какой она была и как она жила. Порой она выглядела совершеннейшим, невинным ребенком, а иногда на нас смотрела хладнокровная мать Кали, размахивающая свои волшебным мечом. Ее смерть тоже стала для меня загадкой. Я не знаю, от чего она умерла. Знаю только, что она была отчаянно несчастна, и о том, что она хочет умереть, я слышала от нее с тех самых пор, как мы впервые с ней встретилась. Но я всегда надеялась, что внутри нее что-то щелкнет, и она изменится. Я верила, что однажды Нирвано просветлеет. Мне казалось, что она очень близка к просветлению. Она была мудрой женщиной и находилась на одной волне с Ошо, как никто другой. Много раз, когда он заболевал, она интуитивно знала, в чем его проблема. Да и сам Ошо много раз говорил о том, с какой глубокой любовью она о нем заботилась. Она обладала ясным умом и проницательностью, она очень тонко чувствовала и понимала людей и особенно хорошо видела их слабости. В депрессию же она погружалась так глубоко, что ощущала себя абсолютно беспомощной, но при этом не позволяла никому ей помогать. Она закрывала двери и страдала в одиночестве.
В детстве родители возили ее в Швейцарию к разным врачам-специалистам, потому что она отказывалась есть. В последние несколько лет у нее были проблемы с гормональной системой. Она постоянно пила какие-то лекарства. Но ей ничего не помогало. Раньше, еще в 1989 году, она решила полечиться
В последние несколько месяцев я ее почти не видела. Когда я приходила к ней в гости, она просила зайти попозже, а потом и вовсе не открывала дверь. Я решила, что она не хочет меня видеть.
Мне и в самом деле лучше было держаться от нее подальше, потому что я очень легко перенимала все ее страдания. В последние несколько раз, когда нам все же удалось поговорить, она рассказала мне о том, что ощущает внутри сильную тревогу, и что у нее постоянно болит «хара», место внизу живота. В течение многих лет она каждое утро просыпалась с ощущением тошноты. После разговора с ней я вернулась домой, а на следующее утро проснулась от боли в животе. Я открыла глаза, и первое, о чем я подумала, было: «О, нет! Только не это!» Я воспринимала все ее раны как свои.
В последний мой визит мы просто сплетничали. Я злилась на своего возлюбленного, потому что «он опять где-то пропадает, скорее всего, с какой-нибудь женщиной!» Я наговорила про него гадостей, выставив его глупым перед девчонками. После я подумала, что была к нему несправедлива. На самом деле, я не знала точно, где он. Именно это меня и расстраивало. Утром я подошла к Нирвано и попросила ее забыть все, что наговорила вчера. Я сказала, что не имела права его осуждать, поскольку не знала всей ситуации. «Ради бога, – взмолилась она, – да ведь мы всего лишь посплетничали, между нами, девочками. В этом нет ничего плохого. А то ходила бы тут, как полупросветленная. А здесь, знаешь ли, нельзя быть полупросветленной. Ты либо просветленная, либо нет».
По-моему, она была чертовски права. Я считала ее очень мудрой.
Когда я закрываю глаза и думаю о ней, то вспоминаю исключительно ее смех. В своем счастье она была самым экстатичным, самым живым человеком на свете.
В Будда-холле, когда я в последний раз сидела рядом с ней и Ошо, мы медитировали. В тот период Ошо хранил молчание. Я услышала звук, идущий у нее изнутри. Я знаю, что сама издаю такой звук, когда ощущаю себя удовлетворенной и центрированной, когда чувствую внутреннее тепло. И тогда я поняла, в каком пространстве она пребывает. Именно поэтому, когда через неделю она умерла, я была потрясена до глубины души, ведь я, находясь в таком состоянии, никогда бы не смогла погрузиться на самое дно депрессии. И, несмотря на то, что она испытывала это глубинное медитативное чувство, ее депрессия была такой сильной, что уже ничто не могло ей помочь.
Я знала, что Ошо делал все, чтобы она была рядом, но она была вольна в своих передвижениях и могла уехать в любую точку земного шара. Много раз она уезжала в Англию, проводила там один-два дня, а потом возвращалась. Как-то она решила отправиться в Австралию и начать там новую жизнь, но уже через пару дней снова была с нами. Она улетала во многие страны: в Испанию, Швейцарию, Таиланд, но каждый раз через несколько дней непременно возвращалась. Мне кажется, если бы она дождалась момента, когда Ошо покинул тело, то «щелчок» все же произошел бы. Это событие могло стать для нее поворотным. Ошо говорил, что ее смерть была преждевременной.
В тот вечер тело Нирвано отнесли к реке на место для погребальных костров. По просьбе Ошо на похоронах присутствовали лишь самые близкие ее друзья. Обычно здесь собирались толпы саньясинов, но теперь я видела всего лишь человек сорок. Мои стояли в торжественном молчании и ждали машину скорой помощи, которая должна была привезти ее тело.
Когда Нирвано положили на погребальный костер, я сложила руки в намасте и поприветствовала ее, а мой друг Амийо сказал: «Это не Нирвано. Она ушла».