Almost blue

Лукарелли Карло

– Если я опоздаю на поезд, тебе светит перевод в Сардинию! – пригрозил он. Потом добавил, обращаясь к Грации: – Звони мне на мобильник в любое время. – Но слова эти, еле слышно произнесенные, заглушил рев автомобиля, сорвавшегося с места.

Грация вынула руку из кармана куртки и вяло помахала вслед. Застегнула молнию до самого горла: вечер выдался пасмурный, холодало, – и вдруг, внезапно, ей показалось, будто площадь Рузвельта стала шире и вся Болонья увеличилась в размерах; этот громадный город все рос и рос, неудержимо, до бесконечности, с невероятной быстротой, а она стояла одна-одинешенька в самом его центре, засунув руки

в карманы куртки, и губы кривились от непролитых слез.

– Да пошло все в задницу, – подытожила Грация, вытирая единственную слезу, которой удалось прорваться.

«Менструальный синдром», – подумала она и, повторив одними губами: «Да пошло все в задницу», вернулась на крыльцо и отправилась в комиссариат.

Иногда мать поднимается ко мне в мансарду подслушать, что я делаю.

Шарканье матерчатых тапочек по ступенькам – еле слышный вздох, лишенный очертаний. Я тотчас же слышу его; слышу скрип досок, легкое звяканье обручального кольца: металл касается металла, когда она кладет руку на латунный поручень. Частое, глубокое дыхание: остановилась на середине пути, чтобы перевести дух, ибо лестница, ведущая в мансарду, где я постоянно нахожусь, крутая и узкая.

Заслышав все это, я, если успеваю, бросаюсь на диван и притворяюсь спящим. Лежу не шевелясь, жду, пока раздастся противный скрежет дверной ручки – ни дать ни взять, кто-то прочищает голос, – потом шарканье замирает на пороге, и мать говорит «тссс» самой себе. И снова скрежещет дверная ручка, шелестят, удаляясь, тапочки, скрипят ступеньки, звякает кольцо, слышится на середине лестницы частое дыхание – и все, тишина. Вначале, когда я бросался на диван, даже не подумав прикрыться пледом, который теперь всегда держу под рукой, она подходила, чтобы меня укутать, и порой замечала, что я не сплю.

И тогда спрашивала:

– Ты спишь?

И пускалась в разговоры.

Если я остаюсь в кресле, откидываюсь на спинку, пристроив голову на самый ее край, или даже склоняюсь к столу, уткнув голову в сложенные руки, – это не действует. Ибо она входит, трогает меня за плечо и говорит:

– Хочешь спать – ложись в постель.

И пускается в разговоры.

Но если у меня включен сканер, а того гляди, и музыка тоже, выхода вообще никакого нет. Она понимает, что я не сплю. Единственное, что можно сделать, – это быстро протянуть руку к экрану сканера и повернуть ручку частоты. Настроиться на чаты. На разговоры через компьютеры, через Интернет.

Я совсем недавно обнаружил такую возможность. Сигналы, которые посылает модем, проходят через телефонные линии, оповещая о себе рыдающими, искаженными из-за электрических разрядов звонками, и эти сигналы можно перехватить. Я столько раз их слышал, прочесывая эфир с помощью сканера. Вихрь мелодичных свистков, стая птиц, их желтое чириканье в порывах синего, жгучего ветра. Я слышал их много раз, но только недавно мне пришло в голову соединить сигналы со звуковой программой моего компьютера. Так свистки превратились в слова, произносимые низкими, глухими синтезированными голосами из колонок, которые стоят у меня на столе. Если это данные, которые передаются с терминала на терминал, разобрать ничего нельзя, но если это сообщения, которыми люди обмениваются в чате, слова складываются в фразы. Фразы пишутся на экране с помощью клавиатуры, но потом становятся голосами. Голосами города. Люди их читают. А я слушаю.

Мать ненавидит синтетический

голос компьютера. «Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу», – говорит она и уходит. Поэтому я и стараюсь выйти в эту программу всякий раз, когда она приближается. Но иногда это не действует. Иногда она остается.

И пускается в разговоры.

– Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу. Чем ты занят? Что ты слушаешь? Не слишком ли громко ты включил музыку? У тебя ведь тонкий слух… сам знаешь.

Днем я не слушаю Чета Бейкера. «Almost Blue» – ночная песня. Днем я ставлю компакт-диски или слушаю радио. Радиостанцию «Бар-Флай» ближе к вечеру. Только джаз, никаких комментариев, короткая реклама время от времени. Только джаз, особенно би-боп.

Коулман Хокинс.

Лиловый саксофон, дрожа, удлиняется, такой горячий, что фортепьяно, контрабас и тарелки ударников плавятся, истончаются до прозрачности, и он проходит насквозь.

Голос матери. Зеленый из-за сигареты, которую она курит, – этот запах я учуял, когда она была еще на нижних ступенях, вместе с запахом лака для волос, которым она всегда поливает прическу. Открытые гласные то поднимаются, то опускаются, цепочка слогов – словно горная цепь. Она говорит, будто поет под музыку:

– И почему только в средней школе ты не захотел учиться играть на фортепьяно… сейчас бы, уж наверное, стал музыкантом, а так сидишь день и ночь взаперти и включаешь всякую чушь… Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу…

Голос из колонки. Всегда одинаковый, ни модуляций, ни придыханий, ни цвета. Мужской голос, чуть-чуть двоящийся: «р» чересчур раскатистое, да и гласные порой слишком растянуты. Пауз между словами нет. Только небольшая заминка между фразами. «Прривет заапятая меня зовут ррита заапятая о-откуда передаешь вопрросительный знак Из болоньи заапятая а ты вопрросительный знак Я то-оже из болоньи точка Ты кто по зодиа-аку вопрросительный знак Ско-орпион а ты вопрросительный знак».

Голос звучит контрапунктом к музыке и к голосу матери. То, и другое, и третье – инструментальное соло, песня и ритм.

Майлс Дэвис.

Тугие, круглые, красные звуки трубы выдуваются прямо между слов, которые произносит мать.

– Та учительница, которая занималась с тобой после того, как ты больше не захотел посещать школу, всегда, бедняжка, твердила тебе: прикасайся к вещам, щупай их, пользуйся пальцами…

Сурдина сплющивает звуки трубы, разматывает их, как бинты, и к ним прилипает там и сям низкий, навязчивый, сбивающийся ритм синтезированного голоса. «Воо-долей на подъеме к ра-аку луна в знаке стрельца-а точка Э-это здо-орово ррита заапятая прравда точка Ты-ы в э-этом рра-азбираешься вопрросительный знак».

– Такая милая синьорина, жалко, что ты не захотел заниматься с ней, а насчет той, следующей, я с тобой согласна, ей и вправду было наплевать…

Труба звучит уже в полную силу, всюду оставляя дыры. Много-много дыр, желтых, жужжащих.

– Так вот, я ничего не хочу сказать, я ни на чем не настаиваю, но, по-моему, если бы ты время от времени хоть ненадолго выходил на улицу – это принесло бы тебе только пользу…

«Мы-ы с тобой по-охожи заапятая ррита заапятая мы-ы бо-оимся о-одного и того же точка Че-его вопрросительный знак О-одиночества точка». Труба Майлса Дэвиса скользит на одной длинной лиловой ноте, изливается капля за каплей и умирает. А мать с компьютером, теперь в унисон, добавляют новый финал: