Алтайские сказки
Шрифт:
Большой, как Белуха-гора, стройно сидит на коне могучий богатырь. Между глаз богатыря тридцать овечьих отар ляжет, на плечи тридцать табунов могли бы встать. Чёрные глаза богатыря гневом горят, румяное лицо потемнело. Близко-близко подъехал Алтай-куучин к Чийику Капраилову:
— Это ты обо мне семь ночей пел?
Чийик языком шевельнуть не в силах, челюсти не отмыкаются.
— Я спрашиваю,— загремел богатырь,— ты про меня семь ночей сказку сказывал?
— Э-э… да-а, говорил сказку…— голоса своего не слыша, отвечает Чийик.
— Лжива была твоя песнь, не всю правду ты людям сказал. Мою богатыршу-мать воспел, богатыря-отца помянул, подвиги мои славил, врагов моих осмеял. Но, победы мои восхваляя, почему о постыдном бегстве моём ничего не сказал? Забыл ты, как шёл на меня богатырь без лука, без конья, нагой богатырь — без шапки, без сапог? От этого пешего богатыря спасаясь, я коня насмерть загнал, бросив коня, пешком побежал. Ум потеряв, без памяти убегая, семьдесят семь гор я своими пятками в пыль истолок, море с семьюдесятью заливами в грязь затонтал. Моя тёмная печень от страха оборвалась, моё круглое сердце чуть не лопнуло. Правду как ты посмел от людей утаить?
Чийик голову опустил, из узких глаз слёзы бегут.
Тут Алтай-куучин ремённой плёткой взмахнул…
Кайчи-певец на землю лицом вниз упал. Что дальше было — не немнит, как домой добрался — не знает. Очнулся у своего аила. Повод коня держит, через порог переступить не смеет.
Жена едва узнала его:
— Что с тобой?
— На меня Алтай-куучин-богатырь плеть поднял. Подвиги богатыря воспевая, песни о бегстве его я не спел.
Больше кайчи ни слова не промолвил. Войти в аил он не захотел. Свой тоншуур внуку подарил, коня отдал зятю, а сам ушёл в горы. В стойбище он не вернулся.
Вот с тех нор сказители песни петь о богатыре Алтай-куучине опасаются. Лишь четверо прославленных кайчи воспевать Алтай-куучина-богатыря дерзали. Это были мудрый Кыскаш, слепой Каркбп, хромой горбун Кабак да Павла Васильевича Кучияка родной дедушка — Шонкор-Сокол.
От
Теперь, как подумаю об Алтае, вспоминаю Кучияка. Как вспомню о Кучияке, будто наяву вижу алтайские пологие, лесистые горы, слышу журчанье ручьёв и ключей, шум бегущих по каменным россыпям быстрых горных алтайских рек.
И вновь возникает перед моим мысленным взором маленький, круглый, как сердце, шалаш. Над шалашом будто дождь шумит — это хвоя тёмно-сгшего кедра шепчет сказки всем четырём ветрам, и будто сам Коголдей-дедушка у шалаша перед костром-дымокуром сидит. Губами песню он не спеша свистит, густым голосом сам своему посвисту вторит. Сначала он свой звучный тоншуур похвалит, потом осторожно, издалека, речь о подвигах богатырских поведёт. Долго жалостливо богатырей упрашгшает, снисхождения к своей слабой памяти просит…
И мы тоже, как наши учителя-сказители, прилежно, старательно старые сказки повторили, вспомнили, не торопясь рас-
сказали. Чтобы плохого с нами не случилось, чтобы силачи-алыпы не гневались, мы ни одного слова из сказки не выбросили, ничего к песне не прибавили. Мы от дедов и прадедов эти сказки слышали, теперь внукам и правнукам рассказать хотим.
Из прямого дерева Старательно вытесан Топшуур мой, Гудящей кожей обшит. Из конского волоса Натянуты говорящие струны. Два звенящих куска дерева Хорошо прилажены, прижаты. Пой, топшуур мой!
Проворного коня волосы туго натянуты
Звени, топшуур мой!
Со струнами тугими
Разговор повели
Десять пальцев моих.
Слнбому голосу.
Верный топшуур, помоги!
Прославленные богатыри! На золютой земле своей мирно кочуйте. Ночью нам, сказителям, не снитесь, днём думою о себе голову нам не тревожьте, ничего худого нам не делайте. В песнях и сказках вечно живите!
1937-1964 гг.