Алые погоны. Книга вторая

Изюмский Борис Васильевич

Сергей Павлович возвратился в столовую, и разговор стал еще оживленнее.

К чаю Нина Васильевна поставила на стол коробку с шоколадными конфетами, а сама ушла, сказав на прощанье:

— Вы не стесняйтесь и еще приходите, а я должна вас покинуть, — вызывают в больницу, — я там врачом работаю…

«Чудное название, — размышлял Авилкин, — „пьяная вишня“. В рот возьмешь, зубами едва надавишь — сладость разливается». Авилкин никогда не ел такого и ему хотелось брать из коробки еще и еще, да чёртов Кошель осуждающе

смотрел и жал под столом ногу.

Боканов спросил Павлика о бабушке — пишет ли, потом об учебе — много ли хороших оценок?

Авилкин, метнув на Ильюшу быстрый взгляд, завербовав его в сообщники, оживленно ответил:

— Хватает!

Но вмешался Ковалев:

— У него, Сергей Павлович, даже двойки есть, — ленится. Володя неодобрительно посмотрел на Авилкина:

— В комсомол собираешься, а кто ж тебя примет?

Павлик невразумительно забормотал:

— Случайно схватил… Майор Веденкин придрался… все даты знал, только одну забыл… Людовика… Каждого эксплуататора запоминай!

И, желая отвести внимание от неприятной темы, с напускной веселостью воскликнул:

— А я на батарее ранен!

Ильюша, спеша на помощь товарищу, опросил крайне заинтересованным видом:

— Да ну?

— Точно! Бежал по коридору и об угол батареи для отопления ка-а-к треснулся!

Но Ковалев не унимался. Павлик был уже не рад и пьяным вишням:

— А почему ты вчера тройку по математике получил? У тебя же хорошие способности, мне говорил Сергей Герасимович, он ассистентом у вас был на экзаменах… Что же получается? Все люди нашей страны по-большевистски пятилетку выполняют, а ты в полсилы работаешь…

Авилкин молчал. Действительно, — не подготовился по математике как следует.

— Ждет варягов, а сам бездействует, — не выдержал Кошелев.

Авилкина так «прижали», что он вынужден был дать обещание — эту четверть закончить хорошо.

И, словно подводя итог только что испытанным неприятностям, Павлик признался:

— Очень не люблю, если окружающие недовольны…

— А я володино стихотворение наизусть выучил, — торжествуя, сообщил вдруг Боканову Ильюша. И, не ожидая просьб, вобрав голову в плечи и устремив глаза вверх, начал декламировать. Это, видно, доставляло ему большое удовольствие.

И если только мы услышим Набат войны — предвестник зла, Мы в дневнике войны запишем Простые наши имена!

Володе и приятно было, что Ильюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение, выучил его, и, вместе с тем, Володя чувствовал неловкость — Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному — выразить чувства, теснящиеся

в груди, излить то, что волнует.

— Неплохое стихотворение, — одобрительно сказал Боканов Володе, — но, знаешь, надо упорнее искать свои краски-образы, детали, «Набат войны» слишком литературно. Ты не бросай писать и когда офицером станешь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Володя, — я сначала думал: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: то увлекался театром, потом поэзией, боксом. У Герцена где-то сказано — «дилетанты — люди предисловия, заглавного листа»… Это верно, но раз ясен стержень жизни — стать офицером, все остальное только укрепит его, а меня обогатит…

Боканов, соглашаясь, кивнул головой. Ильюша и Павлик умолкли, внимательно слушая Ковалева.

— Я когда-нибудь напишу поэму! — невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. — О нашем училище, о дружбе, офицерах.

… Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.

Он не мог ошибиться, — это было совершенно очевидно, — среди суворовцев расцветало братство, о котором мечтали, которое выращивали все эти годы, любовно и терпеливо, изо дня в день.

Приходилось тонко, ненавязчиво направлять работу комсомольцев, подсказывать формы ее, поощрять заботливость старших о младших. Чтобы чувствовали важность порученного дела, временами вызывать даже на партийное бюро.

И дружба росла, превращалась в драгоценную основу жизни училища.

Ради одного этого стоило отдавать всего себя работе.

* * *

От Боканова Володя пошел к Галинке. Встреча оказалась совсем не такой, какую рисовал в воображении, гораздо лучшей, чем представлялось.

Галинку он застал за стиркой. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето загорела, стала совсем смуглой. Косы у нее были заложены по-новому — венчиком вокруг головы и это делало ее старше.

Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, сверкнув рядом белоснежных зубов. «Нет, она не сердится на меня за письмо», — промелькнуло у него в голове. И в том, как она быстро опустила глаза, как стараясь преодолеть смущение, снова смело подняла их, была новая Галинка — в стократ красивее, лучше и дороже прежней.

И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о новых книгах, что прочли во время каникул, пьесах, которые видели, — в каждом слове слышалось: «Как скучно было без тебя. Теперь наша дружба будет еще сильней».

Рассказывая о своем родном городе, о Жоре Шелесте и его деде, Володя почему-то подумал: «Сегодня же напишу маме… давно не писал». Он вспомнил их разговор, тогда, на диване, и сказал Галинке:

— Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри…

Он бережно достал небольшую карточку и передал ее девушке.