Алые погоны. Книга вторая

Изюмский Борис Васильевич

Павлик растерянно молчал. Странный вопрос: ну, герой — герой и есть.

— Этого вы не понимаете, — сожалея, сказал майор и, обведя присутствующих глазами, объяснил: — Истекающий кровью Мересьев полз восемнадцать суток к своим потому, что у него развито было чувство долга. Он решил: каких бы усилий ему это ни стоило, возвратиться в строй, продолжать борьбу!.. Значит, кто хочет быть похожим на Мересьева, должен уметь преодолевать любые трудности для блага нашей родины. В училище у нас тот проявляет героизм, кто настойчиво, не жалея сил, учится. Такой человек готовит себя к будущим

подвигам, закаляет свою волю.

Авилкин мотнул головой: «Ясно, мол… И я так думал…»

Председательствующий обратился к нему:

— Вы можете дать бюро твердое обещание учиться только на четыре и пять?

— Не могу! — зашнырял глазами по сторонам Павлик.

— Почему? Ведь берут же стахановцы на производстве обязательства.

— Ну да, сравнили! Наша же работа умственная! — заюлил Авилкин. — Если б мне станок дали, я бы, ого, показал! А в нашей работе разве можно точно сказать, что двойку не схватишь… Нет гарантии!

Председательствующий не выдержал, осуждающе сказал:

— Надо, товарищ Авилкин, быть серьезнее, чаще думать о чести своего училища!

Предложение поступило одно, и его приняли единогласно: «Как недозревшего, Авилкина пока не принимать. Воздержаться».

Павлик воспринял решение безболезненно. И можно было даже заметить тень удовлетворенности на его лице: «Ну, не удалось, гак не удалось. Зато на бюро был! Люди специально ради меня собирались».

Садясь на место, он уверенно пообещал:

— Дозрею!

Секретарь бюро Анатолий Бирюков настоял записать в протокол: «Комсомольцам, давшим рекомендации воспитаннику Авилкину, указать на несерьезный подход к делу».

Владимир молча корил себя: «Я недостаточно над ним поработал… Надо будет заняться основательнее»…

Пока разбирали заявление Павлика, Артем сидел ни жив, ни мертв. «И меня так, и меня!» Волнение усилилось еще и от того, что перед самым собранием Каменюке рассказали, как недавно исключили из комсомола Пашкова «за индивидуализм»… Артем спросил с тревогой: «А что это?». «Ну, это когда с товарищами не считаются и только о себе мнят», — объяснили ему. «Может, и я такой, — напряженно думал Артем. — О товарищах мало заботился, Авилкину не помогал»…

Когда Каменюка встал и почувствовал на себе десятки внимательных глаз — сочувственных и дружелюбных — на душе его сразу стало легче.

Виктор Николаевич с удовольствием посмотрел на Артема. Как вырос парень за последние два года! Сколько ему? Пятнадцать, кажется. Высокого роста, ладно сложенный, со смелым взглядом темносиних с «отчаянкой» глаз — такие трудно представить испуганными. У правого виска — память о давней уличной схватке — шрам, похожий на продолжение темной брови.

«Чудеса мгновенного перевоспитания!» — насмешливо вспомнил чьи-то слова Виктор Николаевич и усмехнулся этой выдумке досужих умов. Только упорством, неунывающей настойчивостью, твердой верой добьешься успеха в этом деле.

Были, конечно, и у Каменюки новые вывихи в поведении и, возможно, будут еще, — незачем обольщать себя и незачем идеализировать.

В прошлом году Каменюка создал у себя в роте ТОГВ и ЦСР. ТОГВ это «Тайная организация — гроза вселенной», а ЦСР — «центральный склад разведчика».

ЦСР —

это была узкая, в руку длиной, дыра под печкой, заложенная ловко кирпичом. В дыре хранились: электрический фонарь, компас, фара от автомобиля и веревка, грешно добытая в прачешной.

На стенах, классных досках, тетрадях, книгах появились таинственные буквы «ТОГВ» и «ЦСР». Артем тогда бредил разведкой, упоенно читал книги о ней, выдумывал пароли, планы, шифры, даже написал письмо в школу разведчиков — спрашивал, какие условия приема? Он мечтал о подвиге в тылу врага, о том, как в неприятельской форме проникает в штаб к врагам и похищает документы огромной важности.: Вот он сидит среди врагов, а они и не подозревают ничего!.. Какая выдержка нужна, храбрость, преданность своей родине!

Тутукии, узнав о «ТОГВ» и «ЦСР», взвился, загремел о «политической подкладке дела», о «корнях», забил в набат на партийном собрании, на педагогическом совете.

Зорин, вызвав к себе Тутукина, вразумлял его терпеливо:

— Чего ты, Владимир Иванович, крик поднял? Не проще ли было бы тому же Беседе организовать кружок разведчиков, назвать его скажем… «КСВ» — кружок смелых воинов, короче, это дело выдумки — и пусть у них будет «тайный склад» (только бы мы о нем знали), да еще и сам помоги веревку достать — зачем же из прачешной тянуть?..

После раскрытия злополучных «ТОГВ» и «ЦСР», встречая Артема, — полковник каждый раз добродушно спрашивал: — Как дела, гроза вселенной?

И Каменюке хотелось провалиться сквозь землю — такими глупыми казались теперь придуманные им названия.

— Расскажите автобиографию, — обратился к Артему секретарь бюро.

Каменюка готов был к этому вопросу и все же не сразу начал. Мысли беспорядочно заметались: «Нечего рассказывать… О чем?»

— Родился — в 1932-м году… Три класса окончил… Тут война… Папа и мама учителя — их фашисты повесили за то, что прокламации писали… Наши пришли… я в Суворовское поступил…

Помолчал, выискивая что-нибудь значительное в своей биографии, и, не найдя, виновато закончил.

— Все.

А в голове неотступно звучало: «Недозрел… недозрел…»

— Вопросы к товарищу Каменюке есть?

— Есть, — поднялся маленький, крутолобый член бюро — Горкин, любитель задавать вопросы большой жизненной важности и принципиальности.

— Скажите, а вы лично участвуете в строительстве коммунизма?

— Готовлюсь стать строителем, — страстно воскликнул Артем, поворачиваясь к Горкину, — пятерку получишь, — значит уже немного подготовился… У нас всех и радость одна. На Урале домну пустили — мы все радуемся, мы тоже растем, а там узнают — суворовец хорошо учится и тоже радуются.

— Верно! — удовлетворенно, словно иного ответа и не ждал, кивнул головой — вопрошатель и сел.

Поднялась рука со скамей присутствующих. Впечатлительный Дадико, расширив большие черные глаза, спросил, замирая:

— А если ты в руки врагам попадешь и тебя, как Смирнова, пытать будут — ты что-нибудь расскажешь?

— Ни за что! — как клятву, произнес Артем. — Когда отец печатал прокламации, я их на воротах расклеивал… И если бы меня поймали, ничего не сказал бы, — стиснул он зубы.