Алые погоны. Книга вторая
Шрифт:
— Вам какое дело до моих взглядов? Залезли в чужой дневник. Факт!
Бормотал одно и то же, сам себя убеждая и успокаивая. Его лицо порозовело, глаза блестели и синева под ними сгустилась до темноты. Боканов невольно залюбовался: «Красивый парень!» — и тотчас же подумал по-другому:
«Но есть что-то неприятное в этой красоте… от самолюбования, наверно».
Капитан оглядел внимательно всех ребят, будто видел впервые. Вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все была одинаковыми». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива
И, конечно, каждый из них неповторим…
Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, по серьезный и напористый Гербов, порывистый весельчак и непоседа Снопков. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, уже у каждого особенная: у Снопкова похожа на воинственные иглы дикообраза; пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности отпечаток поэтичности; этого не скроешь я фуражкой, когда Андрей надевает ее — кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева — энергичный деловой зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются «по-купечески» в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта», — иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.
… Гонор Пашкова сбили очень скоро, по его поведение, фальшивая поза оскорбленного только раздражали всех ребят.
— Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? — в упор, медленно спрашивал Гербов. — Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…
А прочитав, опять настойчиво требовал ответа:
— Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай?.. Наплевал на уговор наш — жить дружно? Забыл, какое мы решение приняли: кто нарушит дружбу, отвечает перед всеми?
Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула.
Лицо его, с темной полоской волос над верхней губой, было сурово.
— Мы здесь должны ему всю правду в лицо сказать, — отрывисто, внутренне сдерживая себя, сказал он. — Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай и я не трону». Так вот — слушай правду: ты — Нарцисс самовлюбленный! Вечно хвастаешь отцом. Ну, он — достойный человек, а ты-то при чем тут?
Володя перевел дыхание:
— Ты читаешь сейчас выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? Почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный! Это видит весь мир, а для тебя коллектив — ничто? Ты краем бы ума об этом подумал. В дневнике пишет, — обратился Ковалев к собранию, — плевать на нас!
Взорвались возмущенные голоса:
— Да что с ним долго разговаривать!
— Персона!
Володя снова глубоко вобрал воздух, гневно спросил Пашкова, шагнув к нему:
— Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?
— А ты сам святой? — беспомощно огрызнулся Пашков.
— Нисколько, Я прямо могу
Он приостановился, словно беря разгон, и выпалил:
— Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.
Боканов удовлетворенно подумал: «Хорошо!»
И как водится в таких случаях, Пашкову припомнили «по совокупности» все: и то, что он пытался в позапрошлом году превратить малышей Тутукина в своих прислужников, поручал им чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от одного общественного поручения: «Я — выпускник».
Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Павлика Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему отрывать от себя друга, делает он это с болью, но иначе поступить не может.
— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед… Правильно?
Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив подтверждение, продолжал:
— В комсомоле кто? Молодые коммунисты… а он какой же коммунист? — «Он» прозвучало отчужденно, будто отбросил последний мост, соединяющий с Геннадием.
— Мы должны вопрос решать государственно, — жестко сказал Снопков, — как индивидуалиста — исключить. — Пусть знает, как отрываться от коллектива. Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… Им до всех дела нет, — только б самим покрасоваться…
Вот когда Пашкова проняло. Он поднялся, судорожно прикусил губу. Ни слова не произнеся, снова сел. Потом опять вскочил. Глухо сказал:
— Я вас прошу… Конечно, поздно… Хорошо, что вы прямо и правду… Но если поверите… — И умолк.
Его исключили из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».
Сергей Павлович понимал, почему они поступили так: они думали не только о себе, — хотели на этом примере научить и других.
Конечно, офицер мог выступить с защитой и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, а не для Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: Геннадий не потерян окончательно для коллектива, потрудиться над ним стоит, чтобы возвратить его в дружную семью, двадцать три уже настолько сильнее одного, что могут не только избавиться от этого одного, если в том есть необходимость, но и переделать его.
… Боканов медленно шел пустынной улицей домой. Его преследовало сознание собственной вины, в какой-то части своего решения комсомольское собрание осудило и его, воспитателя. Да что в какой-то в решающей! Упустил Геннадия из вида. Успокоило видимое благополучие…
Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомол училища перестал нуждаться в мелочной опеке, поднялась на помощь воспитателям чудесная сила — теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? — воспитатель получил сейчас успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было ряд «отделений»: группа боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов, — сплоченного же коллектива не было. А теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь взвода, общность — интересов, товарищеская спайка.