Алые росы

Ляхницкий Владислав Михайлович

— Спешите в типографию, господа, печатать воззвание, — напомнил Аркадий Илларионович и вышел из кабинета.

8.

Валерий проснулся от дробного стука. В комнате полумрак. Откинул жаркое одеяло, сел. Где-то далеко у вокзала ударила трехдюймовка. Застрекотал пулемет. У окна, чуть отбросив штору, стоял отец, одетый в охотничью куртку с большими накладными карманами, в высоких охотничьих сапогах. Тусклый рассвет пробивался в окно.

«…Я брежу… С чего же стрельба?» — подумал Валерий. Ему захотелось крикнуть,

кого-то позвать. И ®н крикнул:

— Оте-ец!

Аркадий Илларионович, продолжая прислушиваться, повернулся к Валерию, улыбнулся ему.

— Слышишь?

— Я, значит, не брежу? — Валерий подбежал к окну и, отбросив шторку, прильнул к стеклу. Над вокзалом висело багровое зарево, тревожно гудели депо, макаронная фабрика, маслобойный завод. На реке пароходы, надрываясь, вплетали свой голос в тревожные крики фабричных гудков.

«Тра-та-та-та…» Где-то совсем недалеко застрочил пулемет и бухнули взрывы гранат.

— Валерик, родной мой! — Аркадий Илларионович обнял сына за плечи, как делал это давно-давно, лаская еще приготовишку Валерку. — Это чехи уничтожают «товарищей».

— Русских?

— Где же ты видел «товарищей» англичан?

— Чехи бьют русских?! — рванулся Валерий

— Това-ри-щей, — поправил Ваницкий.

— Отец, русский офицер должен быть там, где стреляют в русских.

Ваницкий толкнул Валерия в кресло.

— Ты прежде всего сын Ваницкого и вмешиваться в конфликт между чехами и Совдепами тебе просто глупо. Садись. Хочешь кофе? — решительно отобрал у Валерия револьвер, что тот держал под подушкой.

— Отец, не ты ли учил, что нет ничего святее Отчизны?

— Ты не кухаркин сын и должен понять, что твоя Отчизна и Отчизна большевиков — это разные понятия. Твоя Россия — это недра с золотом и углем, добываемыми на шахтах Ваницкого, трехэтажный дом с зимним садом и текущий счет в банке.

Валерий прервал отца:

— Но ты… проповедовал демократию и равенство. Я русский! Не ренегат, не предатель!

Аркадий Илларионович вздрогнул от оскорбления. «Предатель? Ренегат? Врезать бы тебе по скуле, с-сукин сын… — и засчитал: — раз… два… три… четыре… наследник… пять… шесть… продолжатель рода Ваницких… семь… восемь…

Овладев собой, Аркадий Илларионович закурил и, повернувшись к Валерию, выдохнул с присвистом:

— Если бог отказал тебе в разуме, так хоть слушай отца и… умей держать слово. Ты поклялся не выходить из дому. Поклялся?

— Значит, ты знал, что сегодня восстанут чехи? Что сегодня утром прольется русская кровь?

— Знал, конечно… и не хотел, чтобы лилась кровь Ваницких. В двадцать три года и я декламировал, неся окровавленное сердце на алтарь свободы и родины. Но затем поумнел. Самое трудное в жизни, Валерий, — это научиться жить просто, и самое мудрое — перестать цитировать катехизис.

Бой уже в городе. Каждый выстрел звучит для Валерия, как пощечина: «Трус! Подлец!..»

— Отец! Я должен идти.

Аркадий Илларионович уловил излишнюю настойчивость сына и, чуть усмехнувшись, отодвинулся от двери.

— Иди. На

соседней улице приятно жужжат небольшие свинцовые пульки. Одна из них, такая симпатичная и миловидная предназначена для тебя. Романтика!.. Что, Валерочка, Байрон двадцатого века, сморщился? Негодуешь? Кипишь? А в глубине души рад, что я взял с тебя слово не отлучаться из дому. Смотри, как удобно негодовать, сидя в кресле, потягивая из маленькой чашечки черный кофе…

— Отец, — голос Валерия сорвался, — даже в офицерских курилках, где нет ничего святого, где даже имя невесты не свято, и там не смеют издеваться над отчизной и честью. А ты…

— Перестань декламировать.

— Ради бога, не издевайся. Я ни за что не ручаюсь.

Валерий в нижней рубашке выбежал в коридор, оттуда во двор. Прислушался. Стреляли со всех сторон, и трудно было понять, где обороняются, где нападают.

— Где сейчас Вера? — подумал Валерий. — Я должен быть с ней.

Вбежав в дом, надел офицерский френч, походную портупею, но никак не мог найти револьвера.

— Валерочка, — вскрикнула мать, обвив руками шею сына. — Если любишь меня, то… накапай мне капель… положи на диван. Грелку мне, грелку…

…Когда Валерий наконец сумел вырваться из дому, стрельба слышалась только с окраины. Над зданием городского Совдепа трепыхался на флагштоке трехцветный флаг, а золоченые кресты и белая колокольня соборной церкви сияли, залитые солнцем.

Неожиданно за спиной раздался бодрый возглас:

— Здравия желаю, Валерий Аркадьевич!

— Здравия жел… Ротмистр Горев? — тот самый Горев, что был отпущен Валерием на честное слово и едва не подвел Валерия под расстрел. В другое время Валерий схватился бы за револьвер, но сейчас только спросил:

— Почему вы одеты, простите, как трубочист?

— Маскировка! — Горев поправил винтовку, висевшую на плече. — Передайте батюшке, все гутен морген. Вечером буду иметь честь явиться к нему с докладом.

Ушел. Только тут Валерий увидел кровь на одежде ротмистра Горева. «Он не ранен! Значит, на нем чужая кровь? Мятежных чехов? Тогда б он не радовался их победе… Подлец», — вновь ухватился за кобуру и вновь не нашел в себе сил. выстрелить в ненавистного человека. К тому же в это самое время над площадью разнесся праздничный перезвон соборных колоколов. Как после пасхальной заутрени, в хор подголосков вступали все более солидные колокола, они придавали перезвону торжественность, величие, и вот главный колокол подал свой могучий голос. Он звал прихожан.

Дверь собора открыта, видны огоньки зажженных свечей и лампад. Священник в шитых золотом ризах вышел на паперть. За ним, в таких же ризах, — дьякон, дьячок. Показались хоругви.

«Какой же сегодня праздник? Неужели победу чехов над русскими празднует русская церковь? Но русские еще ведут бой на окраинах. И с ними, конечно, Вера!». Валерий приостановился.

«Я, кажется, ставлю знак равенства между русскими и Советами… Неужели есть две России? Россия Веры и Россия отца? Нет, только одна. Но чья же?»