Алые росы

Ляхницкий Владислав Михайлович

«Пусть будет суд, — все же подумала Ксюша, — но на суде я девический стыд позабуду и расскажу все, что Устин да Матрена сотворили со мной…»

Суд! Значит, больше не видеть гор и таежных рек, не слышать рева марала и веселого крика кедровок, не видеть прииска, Лушки, Вавилы… Ванюшки. Проститься хоть надо.

Продумала вечер и ночь, а утром, накормив коммунаров кашей, собралась на прииск. Шла по тропе и прощалась с каждым деревцем, с каждым кустом, с шиверой на реке, с всплесками рыб, могучими глыбами гор. Не плакала, не говорила жалостливых

слов, а просто старалась запомнить так, чтоб годы прошли, а сегодняшняя дорога стояла перед глазами.

И прииск так обошла. Побывала в конторе, в землянках и бараках рабочих, на работах. Никому не пожаловалась. Посидела с Лушкой, понянчилась с Аннушкой.

Мысленно попрощавшись со всеми, перешла Безымянку, оглянулась на прииск. Вот он весь перед ней: копер, промывалка, бараки, землянки, рыжие тропы. Он вырос у нее на глазах, доставляя и горе, и радость. И может случиться, что когда-нибудь прииск умрет. Для Ксюши он был таким же живым, как все окружающее: горы, река, березы и люди. Она поклонилась ему почти до земли и сказала: «Прощай!» — и, повернувшись, быстро пошла в Рогачево, где предстояла главная встреча — с Ванюшкой.

13.

— Эй, коммунары, — раздался голос с дороги. — Егорша, иди-ка сюда.

И когда Егор подошел, мужик зашептал ему на ухо:

— Слышь, я в уезде был. Там на базаре шептались, будто в губернии новая власть. Комиссаров, слышь, кого застрелили….

— Ерунда. За нас девяносто процентов народа, — успокоил Кондратий Григорьевич. — Возьми, к примеру, свое Рогачево. Кто может восстать? Кузьма, Устин, Симеон и еще два-три кулака. Немцы захватили Украину, японцы и американцы захватили Владивосток, англичане — Мурманск. Но до Сибири нм далеко. Не хватит сил, чтоб пройти всю Россию. Решительно чушь. Но… раз слух такой есть, надо поставить в известность Вавилу.

14.

К Рогачево Ксюша подходила под вечер. На главной улице, у лавки Кузьмы Ивановича, стоял Ванюшка, машинально растягивал меха гармошки и вслух читал объявление:

— Состоится суд над Ксенией Рогачевой…

Ксюша встала у него за спиной. Тоже прочла объявление, и холодок опахнул ее.

— Все! Конец!

Протянув руку, с силой сжала пальцы Ванюшки и заглянула ему в лицо.

Как изменился Ванюшка с последней встречи! Похудел, почернел. Надо запомнить его лицо, унести в памяти: нос немного широкий и вздернутый, пухлые губы, пепел глаз.

— Ненаглядный, — шепнула Ксюша.

А может быть, не шептала? Может быть, только в душе прозвучал этот шепот, яо Ванюшка вроде услышал и отшатнулся.

— Ты?! — прищуренные глаза его загорелись злобой. Опасаясь удара, как при первой встрече, Ксюша крепко сжала запястье Ванюшкиной руки.

— Мне надо с тобой поговорить.

Боль уязвленной гордости резанула Ванюшку.

— Приползла… подзаборная… Прочь, потаскуха! — площадное слово ударило Ксюшу.

Уносить такое в тюрьму? Бежать от Ванюшки? Обидеться?

— Вечером, —

твердо сказала Ксюша, — в Сухом логу, на девичьем покосе… Я тебе все расскажу. Все, как есть! — и быстро ушла.

Обида, ревность, ненависть, любовь, сколько в вас слепоты, безрассудности и пристрастия.

Ванюшка быстро шел по селу. Впереди покосившееся оконце приземистой, почерневшей избы. Проходя мимо него, Ванюшка обычно трогал лады гармошки и сворачивал в переулок, к реке. Не успевал дойти до берега, как слышал торопливые шаги за спиной, и шею его обвивали руки Марфуши.

— Родненький мой… Ванюша… Соколик…

Сегодня Ванюшка даже не коснулся ладов висевшей на плече гармошки, а вышел на реку один.

Эх, Марфуша, Марфуша! В ночной тишине Ванюшка много раз называл тебя дорогой и любимой. И верил себе. Ему и вправду казалось в тот миг, что губы твои самые сладкие в мире, голос твой самый ласковый.

— Хорошо, когда девки не гордые, а с понятием, — говорил он тебе потом. — Не терплю недотрог. Пусть сидят томятся, а нам будет чем жизнь помянуть. Погуляет девка с парнем — лишь мягче станет. Эх, Марфуша, сладка ты, прямо сказать не могу…

Задыхаясь от поцелуев Ванюшки, Марфуша выговаривала заветную думку:

— Ванечка, сватов сулил мне…

— Непременно, на этих днях… М-м-м… — и продолжал говорить Марфуше, как хорошо, когда девки не гордые, когда девки не заставляют томиться.

Говорил и верил в свои слова. Ну право, пригляднее жить, когда девки сговорчивы.

Все?

Кроме Ксюши.

Марфушка пусть хоть сегодня лезет к Тришке на сеновал. А Ксюша ушла с Сысоем и сердце ополовинила. С тех пор не зарастает рана на сердце. Кровит. И чем дальше, тем больше.

Вышел к реке.

«Попомнишь свою измену, как рушить любовь…» — растянул гармонь во всю ширь, хотел сыграть что-то, да пальцы не шли по ладам, и с плачем сомкнулись меха гармошки.

Тут увидел конопатого Тришку, что батрачил сейчас у отца и кому два года назад навешал синяков за думку посвататься к Ксюше. Тришка пакостник. Лучше его не найти. Подозвал.

— Тришка, я што удумал… — Губы стынут, от собственных слов.

— Хы-хы, — прыснул Тришка — Стало дело, гурьбой?.. Коммунию сделать? Можно. А можа, кричать она станет?.

— Рот заткнем. Ты прихвати с собой Гришку, Антипку и… Да зови еще кого хошь. Скажи, девка ладная.

— Это можно. Почему не собрать.

15.

…По дну Сухого лога лентой тянутся кусты тальника. До самой земли свисают гибкие ветви и даже в яркий солнечный день под кустами сумрачно, сыро, а сейчас, под вечер, и вовсе темно.

Ксюша прокралась в самую гущу и, стараясь быть незамеченной, всматривалась в еле приметную тропку, что вилась по склону.

«Придет или нет? Я бы пришла, штоб увидеть его лицо и голос его услышать. А парню разве в душу залезешь? Я загодя знаю, што скажут Устин или Матрена, а Ваня — как ветер весенний, то справа подует, то слева. Любимый ты мой…»