Алые росы
Шрифт:
Вчера это было. Под вечер. Подоила Ксюша коров, выходит из стайки, а тут Ульяна.
— Тебя, Ксюша, жду. Давай-ка присядем.
Лицо у нее встревожено. Видно, что-то стряслось, иначе не прибежала бы на закате. Ксюша поставила подойник на землю и села рядом с Ульяной на бревно. Ульяна взяла Ксюшину руку, положила ее ладонь к себе на колено и своей ладонью прикрыла. Чувствует Ксюша, как нет-нет да и дрогнут Ульянины пальцы.
«С Иннокентием што стряслось? Так ко мне пошто? Пожар был? Ничего не пойму. — И тут покраснела. — Вон оно што?» — хотела руку отдернуть, да Ульяна еще сильнее прижала ее к колену и улыбнулась чуть виновато.
— Видать,
— И не выйду.
— Неужто не гож? Слухай, Ксюша, не как тетка его родная скажу я тебе, а запросто, как Ульяна: шибко парень хорош. Не лицом, не кудрями. Не с кудрями жить, не с румянцем сердце делить. Душа у него хороша. Ты в глаза ему посмотри — ясней неба. Может, я зря говорю? Может, есть у тебя жених?
— Никого нет у меня.
— Так в чем тогда заковыка? Стыдно бабе чужой признаться, что замуж охота? Так, Ксюшенька, милая, я и сама понимаю, и с того начала, что не по обычаю поступаю. Но с кем же мне уговор вести? Не с Борисом же Лукичем. Ох, немного я знаю тебя, а полюбилась ты мне пуще родной. В то воскресенье сватов зашлем?
— Не надо.
— Да пошто так? Не любишь, видать. Племяш так сказал: «Не любит, так скажи: согласен ждать, пока не полюбит. А полюбит меня непременно, потому как я очень ее полюбил, и другого такого она не найдет». Молчи. Знаю што скажешь: «Нет», а посля гордость не позволит сказать «согласна». Молчи пока. Мы будем ждать. До осени будем ждать, до весны. Племяш-то мой за двадцать верстов ездит на тебя посмотреть. Так мы не торопим, Ксюша. Ждать будем.
Далеко за озером играла гармошка и грустно звучала девичья песня. Она плыла над озером как воспоминание о далеком-далеком. Ксюша села у камышей, уперла локти в колени, положила подбородок на крепко сжатые кулаки и смотрела вдаль, за камыши, за озеро, где должны быть родные горы, родное село.
«И в Рогачево об эту пору тоже девки поют… Горы темные-темные и над ними еле приметная зорька. Мамка говорила: снегири чистились, прибирались там, за горами, обронили перышек малость, от них и отсвет на небе. И пошто это девки все больше грустные песни поют?»— и запела сама: — Не шуми ты над реченькой, ивушка…
Пела вполголоса про тонкую, звонкую ивушку с говорливыми листьями, что тревожат девичьи сны, про ясные очи милого, про его руки сильные. И опять унеслась мыслями в Рогачево.
«Крестная в эту пору, поди, вечерять собирает. Может, сундук открыла с — моим приданым. Ленты перебирает… нашла туесок, што, Ваня мне подарил… Смешная тогда я была. Имя свое не умела прочесть… и счастье свое сама проворонила».
О Ване старалась не думать.
«Об эту пору на прииске вторая смена заступает робить. Аграфена, поди, на прежнем месте на промывалке стоит. Тяжело ей в головке породу буторить, да там платят поболе. Дядя Егор подошел к ней или Вавила… Может, с Лушкой на пару буторят?»
Друзья как живые перед глазами стояли.
И не знала Ксюша, что друзья совсем-совсем близко, шли по той же стежке, что и она, видели то же озеро и слышали ту же девичью песнь.
4.
В лучах заходящего солнца нежилась степь — самая величавая и большая степь мира, самая роскошная степь на земле. Не худосочная пампа Западной Аргентины, где реки вязнут и исчезают в песках, не жадная роскошь саванн, яркая и крикливая, как
Тысячи лет прожила нестареющая красавица-степь, видела полчища Мамая, видела орды Аттилы, но оставалась невозмутимой. Безмолвной. А сейчас припади к земле ухом, прислушайся.
Война до победы!
Долой войну!
Да здравствует Временное правительство!
Долой министров-капиталистов!
Вся власть Советам!
Ать, два три… ать, два, три…
На рууу… К бою готовьсь!
Поднимая дорожную пыль, мчались степью тройки с эсеровскими и меньшевистскими ораторами.
Заводу и фабрики, угольные копи и золотые прииски слали в деревню, в степь своих агитаторов. Большевиков было мало, и часто посылались в деревню просто сочувствующие. Они тоже выполняли ленинский наказ о завоевании крестьянина.
В самом начале весны 1917 года Ваницкий — эмиссар Временного правительства — приказал арестовать рабочий комитет прииска Богомдарованного. Вавила с рабочей дружиной отбили арестованных. Всем пришлось скрыться в тайгу. Когда вспучились половодьем таежные реки, когда белая кипень черемух заклубилась на берегах, будто бирюзовое небо уронило в тайгу облака, и они, зацепившись за кусты у ключей, завесновали в долинах, тогда товарищи по несчастью послали Вавилу в город, наказали: расскажи в комитете, скрываемся, мол, в тайге и не знаем, что делать. С одной стороны, паря сбросили, и вроде свобода народу пришла, а с другой — из тайги хода нет.
Синеглазый Петрович — старый знакомый по комитету, а сейчас заместитель председателя городского совдепа, — выслушав Вавилу, усмехнулся горько:
— Была буржуазная революция, а не наша. Ваницкие захватили власть. На вот, прочти, — протянул Вавиле газету со статьей Ленина.
«…Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейшего крестьянства…»
Вавила внимательно прочел всю статью. Подумал. Кое — что сразу перечитал.
— Выходит, наша революция только еще начинается? А нам что делать? На прииск вернуться — зараз арестуют. В тайге сидеть — мхом обрастем. Хуже, чем при царе.
— Кроме тебя, грамотные есть среди вас?
— Еще двое.
— Вот и хорошо. Сейчас каждый грамотный человек для нас на вес золота. Уходите немедленно из тайги. Берите газеты с ленинскими статьями. Идите по селам, читайте газеты крестьянам, рассказывайте, кто их враги и кто друзья. А с прииском связи не порывай. Оставь надежных людей, чтоб и там рабочие знали правду, чтоб и там не забывали о революции. Понял? И еще. Ты ден пять поживи в городе, потолкайся на митингах, послушай, как эсеры и меньшевики глотку дерут за буржуев. Зла покопи, чтобы товарищам было что рассказать.