Алые росы
Шрифт:
— Где Вавила?
Зло Лушку проняло. Вскочила она, как бывало в девках, подбоченилась, топнула, словно сплясать готовилась, с вызовом вскинула голову, а голос задрожал от обиды. Злющие бесенята сверкнули в глазах.
— Спрятала Вавилу… Спрятала… — хотела сказать обидное для приехавших, да схватилась за живот и присела. — Бабоньки, милые, да никак я рожать начинаю.
1.
Борис Лукич возвращался домой в отличнейшем настроении. В соседнем селе он сегодня открыл филиал Камышовского общества
Филиал!
Сейчас и степь в предгорье опутана сетью контор господина Ваницкого. Они дают в долг крестьянам деньги, зерно и забирают у них урожай. Последнее время стали делать закупки для армии.
— На каждую шею хомут надевают… Социалист-революционер! — ругался Лукич. Но слишком красива степь, чтоб долго сердиться и, понукнув коня, он снова предался мечтам: «За вторым филиалом откроем третий… десятый. Вся Русь покроется сетью потребительских лавок, руководимых нами, эсерами. И наступит на Руси желанный покой. За полной ненадобностью отомрут вонючие города… Останется разве немного фабрик: ситец все-таки нужен… стекло, железо на гвозди, на топоры. А зеркальца, ленты, колечки разные чужды русской натуре… Наступит социализм! Хорошо! Погода, погода какая…
Действительно, чудо-погода стояла в степи. И солнце сияло, и зной не велик. Сладкий запах подвядшей травы доносился с покосов. Зеленое море вокруг. А далеко-далеко кучками серого пуха виднелись горы. Будто сова растрепала рябчишку и бросила пух по краю земли.
Тихие краски степи, неторопливый бег лошади — все навевало покой.
«Люди должны улыбаться друг другу. А ведь где-то сейчас, может быть, ссорятся, даже бранятся, — подумал Лукич. — Может быть, даже плачут… — и громом ударила мысль — Война! Там стреляют!» Вспомнилась картина в журнале «Нива»: дорога с разбитой снарядом двуколкой, сестра милосердия в белой косынке склонилась над раненым. У дороги горят деревенские избы — и дальше, сколько хватает глаз, дымы и дымы. Даже в небе дымы от разрыва шрапнелей.
Вспомнилась картина художника Верещагина «Братская панихида». Сотни убитых солдат, как в строю, уложены на землю, и священник в черной ризе возглашает им вечную память.
«Надо напрячься, разгромить Германию, добиться полной победы и утвердить на земле вечный мир. Скорей бы победа!»
Керенский организовал наступление сразу на двух фронтах. Газеты с восторгом оповестили об этом. Но газет давно не было. Где-то забастовали не то печатники, не то почтовые работники. Русские войска, наверно, уже подходят к границе с Германией?
Вот и село. Улицы пусты. Все в поле. Только кое-где на завалинках греются старики. Они первыми кланяются Лукичу. Уважают Лукича на селе. Возле дома стоит Ксюша. Коса у нее за плечами, талия — как перехват у снопа.
— Гостинца ждешь? — весело спросил Лукич.
— Нет, письма.
— От прокурора? О рыбаках? Нет, Ксюша. Я не был на почте. И пока господин прокурор раскачается… А ты хорошеешь все, как яблочко наливное. Мама, газеты привезли?
— Привезли, Боренька, привезли, но не тянись и не делай мне страшных глаз. Пока не умоешься, не покушаешь — хоть плачь, не дам газет. Я ведь тебя знаю, уткнешься в них и забудешь
Только умывшись, переодевшись в домашнее, пообедав и отведав чайку, Лукич наконец получил газеты. Обычно он читал не спеша все от объявлений на первой странице до подписи редактора на последней. Сегодня развернул первую газету, хмыкнул, отбросил. Вторую — отбросил.
— Боренька, что ты? — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Чай нехорош?
— Наступление, мамочка, провалилось. Сколько мы на него надежд возлагали!
Подойдя к окну, Борис Лукич откинул штору и, упершись лбом в холодный косяк, с грустью смотрел на краски догоравшего дня.
— Только у нас так бывает. Все газеты подняли крик: «Наступление!» «Враг бежит!» «Бессчетное число пленных!» Казалось, Германская империя рассыпалась. А получилось — крикнули гоп, а прыгнули немцы!
— Боже-боже, — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Значит, снова не будешь спать, а утром голова заболит. «Бедный мой мальчик, все ранит его, обжигает, от всего он страдает…»
— Боренька, нельзя принимать так близко к сердцу все неудачи. До фронта далеко. — Подойдя к окну, обняла плечи сына и прильнула щекой к его широкой спине. «Женить бы его… И как можно скорей. Э-хо-хо… Сыну неделька, сыну годочек… сорок стукнуло — а мамина голова все больше болит и сердце все больше ноет о сыновьей судьбе».
В горницу вошла Ксюша.
— Борис Лукич, к вам Иннокентий пришел.
— Вот же не вовремя.
«Вовремя, вовремя», — счастливо заулыбалась Клавдия Петровна.
2.
У крыльца потребительской лавки к вечеру собирались камышовцы — те, что все утро искали Иннокентия по селу и не сумели найти. Сидели на ступеньках крыльца и ругали его на чем свет стоит:
— Ишь, окаянный. И куда запропастился, идол?
— Сказывают, убег Антипа с сыном делить в заозерном краю.
— Не — ет, Антипа он утром делил, а посля на покосы побег. Там, на покосах, што-то стряслось. Не сидится ему, анафеме, дома.
— Я и на покосы гонял на коне — уволокли Кешку в напольный край.
— Жди теперь, язви его в печенки, а надо картошки окучивать.
Ругают Иннокентия. Нельзя не ругать, когда есть срочное дело, а его не отыщешь. Ругают, хотя, кроме Иннокентия, в Комитет содействия революции выбраны и другие односельчане. И председатель есть. Да к председателю сунься — из дому выставит. А Кешка усатый, будь он неладный, в помощи не откажет.
— Вон он идет, — крикнула баба с крыльца. И разом все встали. И Ксюша, услышав крик, вышла из-за прилавка на крылечко.
Худой, невысокий, стремительный, Иннокентий появлялся всегда неожиданно. Вечно в выцветшей солдатской одежде, залатанной на локтях и коленях. Солдатский пояс туго перетягивал талию. Обмотки аккуратно намотаны на крепкие ноги. И выглядит Иннокентий чуть франтовато. Только вот при ходьбе правую половину тела заносит вперед — скособочила мужика немецкая пуля.
— Здорово живем, соседи! — пожилых по имени перечислил — Здравствуй, дядя Явор! Здравствуй, Пахом. Меня дожидаетесь?