Алые росы
Шрифт:
— Сегодня Антипа с сыном делил, — начал рассказывать Иннокентий сельские горести. — С барахлишком управились запросто — Лопатина да два чугунка. — А как избу, Лукич, разделить? Антип со старухой ревом ревут: «Неужто на старости лет под порог к чужим людям проситься. Смилуйтесь», — на коленях ползают перед сыном с невесткой. А невестка… У-у, стерва, свое: «Пили. Пусть гнилушка. Пусть не нам и не им». Что будем делать, Лукич?
У Ксюши дыхание перехватило. «Бж-жик… бж-и-к», — не молоко стекает в подойник, а стонет пила, вгрызаясь в гнилую стену избы. «Бж-жик, бж-жик… Пусть не нам и не им».
— По закону пусть одна сторона другой выкуп даст.
— Это Антип-то?
— Или пилить.
— Нет, пилить не могу, Борис Лукич. Это ж нужда кричит, не невестка. Я так понимаю.
— И зачем ты лезешь в эти дела, — досадливо хлопнул Борис Лукич по колену. — Вас выбрали в Комитет содействия революции большие дела вершить, а ты возишься с барахлом Антипа.
— Так ведь люди идут, Лукич. Как откажешь? Флаги, песни — это, верно, в Питере надо, а здесь докука Антипа — моя докука. Сам же сказывал: революция для народа.
— К председателю отсылай в крайнем случае. — Лукич досадовал все сильнее.
— Председателю? Силе Гаврилычу? Да он сегодня у Пахома сено увез. Я к нему: побойся, мол, бога, Сила Гаврилыч, ежели людей не боишься. А он как завернет на полную силу: «Теперь, грит, свобода. Поп Константин рыбаков посадил в амбар и я посажу туда же, кого захочу». Вот тебе председатель.
Еще не остыв после схватки с приказчиком, Иннокентий вновь распалился. По сухому лицу его расплывались красные пятна.
— Борис Лукич, пойми ты меня, посмотришь на нашего председателя, на Ваницкого, на контору его, а с другой стороны — на Антипа, и мороз продирает по коже: да где же свобода? Где, спрашиваю, она?
— Баламут ты, — выкрикнул Борис Лукич и замолчал. Конечно, надо ругать Иннокентия, никак нельзя допустить, чтобы неверие в революцию, свободу, правильность действий Временного правительства укоренялись в сознании таких, как Иннокентий. И в то же время Борис Лукич не мог не сознавать, что Иннокентий кое в чем прав. Тут Борису Лукичу стало не по себе:
«Не может быть прав Иннокентий. Не должен быть прав, — сказал он сам себе. — Иначе как же понять революцию?»— Встал и, спустившись во двор, прошелся к закрытым воротам, потом под крышу завозни, вернулся к крыльцу. Походил — легче стало.
Обычно Борис Лукич доволен, когда приходит Иннокентий, и Ксюша слушает их разговоры. Девушке нужно знакомиться с жизнью и развиваться, объяснял он себе.
На самом же деле в спорах с Иннокентием, Борис Лукич разъяснял ему азбуку партийной программы эсеров. И побеждал его изящными пассажами. Класть Иннокентия на лопатки на глазах у Ксюши становилось потребностью. В присутствии Ксюши Борис Лукич делался остроумнее, изворотливей. Каждому мужчине свойственно мобилизовывать ум, красноречие в присутствии симпатичной женщины. Борис Лукич не составлял исключения.
Но сегодня Иннокентий пришел с такими вопросами, что Борис Лукич не может найти ответов. А Ксюша, видимо, чувствует Лукичеву растерянность и признает победителем Иннокентия.
Неожиданно для самого себя Борис Лукич взрывается:
— Ты, я вижу, против правительства?
— Что ты? Очнись! — испугался Иннокентий. — Ты сам слыхал, как я на митингах за правительство ратую. За войну до победы. Потому как я член Комитета содействия этому самому правительству и понимаю, что должен говорить, а вот в душе… Только тебе одному открыться могу и про живоглота нашего председателя, и про Ваницкого, и про мыслишки, что как воши зудятся в голове: кричу на митинге за войну, а товарищи укоряют: ты же, мол, Кеха, сам видел войну. Схлопотал себе пулю, так зачем других на войну зовешь? Останусь один, раскину мозгой —
Ксюша замерла за спинами мужиков. «Иннокентий, как же ты говоришь одно, а думаешь другое?»
Ушла в кухню. Цедила молоко через ситечко, а оно дрожало в руке.
А Иннокентий между тем продолжал:
— Борис Лукич, раздвоился я и на сердце шибко неладно, как чесноком объелся без меры. Другой раз руки готов на себя наложить.
— Тише ты, дурень, — Ксюша слышит по голосу, как Борис Лукич огорчен. — Пути революции сердцем ни тебе не понять, ни мне. У нас с тобой сердце хорошее, а ум недалек. Вот, к примеру, нам с тобой кажется очевидным, что солнце каждое утро восходит на востоке, поднимается над головой и закатывается на западе. А великие умы установили, что на самом деле солнце стоит неподвижно, а земля вокруг него вертится. Так и тут. Приходится верить не своим глазам, не своим ушам, а чужому уму, если свой недалек. Ты не обижайся, я про твой и про свой говорю. Верить надо тем, кто умнее. Нашим руководителям верить — Керенскому, Брешко-Брешковской.
— Даже если они говорят, что черное — белое?
— А ты видел, как земля вертится? Нет? А она все же вертится.
«Земля вертится? — Ксюша даже пролила молоко на стол. — Смеется хозяин? Да если б земля вертелась, так у нас голова бы кружилась. Небось на качелях покачаешься малость и весь день мутит. Был бы Вавила здесь, он бы тебе сказанул про землю. А где он нынче? На обратном пути обещали с Егором непременно зайти в Камышовку. И нет их. Не стряслось ли кого?»
Вспомнилась Лушка. Подружкой была. Не такой, что можно орешки полузгать вместе да парней повысматривать. На это ни времени не было, ни охоты. Встретишься у колодца, скажешь всего десяток слов, а они потом несколько дней из головы не выходят. Как-то спросила: «Ксюша, думала ты, зачем мы живем? Пожирнее поесть? Оплошки не дать — и хоть разгундосого, распостылого на себе женить и рожать ему без передыху?»
Вот же сказала!
«Как мне прииск достался, так рассорилась со мной. В последнюю встречу такого наговорила, будто я стражников вызвала, будто я заставила мужиков в каталажку забрать. А для меня ты, подружка, дороже, чем прежде. Как ты живешь сейчас? Дай тебе бог счастья!»
4.
Лушка была счастлива. В зыбке лежала Аннушка, таращила серые глазенки и улыбалась чему-то, а мать ее держала в руках небольшой клочок бумаги и утирала счастливую слезу. Только что дядя Жура приехал из Притаежного и привез письмо от Вавилы.
«Дорогая моя, золотая Лушка! — писал Вавила. — Тяжело, поди, стало носить тебе сына?..»
— Носить — пустяки, Вавилушка, вот рожать было тяжко. Да прошло. Вон она, Аннушка наша, в зыбке. Гуль, гуль… — помрачнела — Только ты сына ждал, а я дочку тебе родила. Рассердишься? Как ты сына-то ждал!
«…Береги себя, Луша. И жди, жди меня. Передай мой привет товарищам…»
Еще и еще перечитывала бесценные скупые строчки.
— Вавилушка, приезжай скорей, — шептала Лушка. — А товарищи у нас с тобой и впрямь молодцы. Сколько доброго они сделали для меня.