Алые росы
Шрифт:
Управляющий был поджар, как гончая. Ваницкий не терпел толстяков: ленивы, упрямы, им только руками да языком махать, а работать они просто не могут: жир давит на мозги.
1.
В престольный праздник в селе Бугры собирался большой базар. Первыми приходили на площадь нищие и торопились занять места на паперти перед церковью, чтоб быть поближе от выхода, где каждый из прихожан перед раскрытыми настежь дверями задержится на минуту, крестясь на икону, а затем, умиляясь, протянет
Нищие приходили верст за сто и больше. Старики, слепцы, безногие, безрукие, все в рубищах — специально надевали рванье, чтобы жалостливей выглядеть, специально косоротились, выставляли язвы напоказ и тянули каждый свое:
— Подайте ради Христа… Злые люди глаза мои светлые обтемнили, руки-ноженьки покалечили.
Гнусавили, протягивали руки за подаянием, и успевали переругиваться между собой из-за лучшего места.
Затем на площадь выползали торговцы. Большинство ночевало здесь же, в палатках, и сейчас ежилось от утренней свежести и выходившей похмельем вчерашней бутылочки первача.
Утренний туман редел и площадь наполнялась людским гомоном, кудахтаньем кур, ржанием лошадей.
Ксюша пришла на площадь задолго до открытия базара. Проходя мимо церковной ограды, увидела кособокого, сгорбленного мужика с трясущейся головой. Это был Вася. «Што с ним?» Подошла к Васе и участливо спросила:
— Ты заболел? Пошто тебя трясет?
— Ва… Ва… Ва… — отозвался Вася и неприязненно посмотрел на Ксюшу. Та поняла: он должен обманывать, иначе не прожить. Этот базар один из немногих дней, когда он может насобирать полтинник деньгами и купить себе… Мало ли что нужно купить мужику на долгую зиму.
Идет престольная служба и народ в церкви. Кто не сумел протискаться внутрь, стоит в церковной ограде.
Ксюша обошла всю базарную площадь. Рядами стоят возы, и чего только нет на возах. Мешки с белой глиной для побелки изб. Горы гончарной посуды: кринки, миски, корчаги, горшочки, балакири, пикульки — все звонко, блестит. Напротив медовой горкой высятся деревянные кадки, кадушки, кадушечки, лагунки и ушаты. Визжат поросята, довольным баском хрюкают ожиревшие боровы, задористо ржут жеребцы, а в мычании коров слышится отреченность, тоска.
В балаганах и палатках купцов висят разноцветные ленты, гирлянды бус, блестят зеркальца — приманка красавицам. У Ксюши глаза разбежались. Так бы век и стояла тут, слушала перезвон горшков и корчаг в руках гончаров, смотрела на пестрое разноцветие лент. А пах-нет-то нынче особенно: дегтем пахнет, смолой, свежим лесом.
Тайгой!
И семейным уютом от оладей, кипящих на сковородах в постных маслах: подсолнечном, льняном, конопляном, а то и кедровом; от требухи, ливеров, наваренных в закоптелых, видавших виды корчагах; золотистых карасей, начиненных гречневой кашей, запеченных в печи на противнях.
Гулкий удар раздался с колокольни и перезвон малых колокольцев понесся над площадью.
— Базар открывается! Базар!
Ксюша едва успела встать за прилавок своей палатки, как праздничный перезвон неожиданно смолк. Тревожное клацанье
— Что стряслось? Пошто похоронный?
Ксюше из-за прилавка хорошо видна паперть, выходящий из церкви народ. Много вышло людей, но они не расходится, не спешат на базар: стоят в напряженном молчании. Многие крестятся, кланяясь низко.
— Что стряслось?
— Эпитимия будет, — пополз слух. — Церковное покаяние. Церковных воров поймали и возят по деревням.
— Церковных воров? И как таких земля только терпит, — негодует народ.
Ксюше и любопытно и страшно увидеть воров, не убоявшихся божьего гнева. Они представляются ей заросшими черными волосами до глаз. Руки, как крючья. Голоса, поди, хриплые.
При полном молчании народа на паперть вышли священник и дьякон в черных бархатных ризах, в каких отпевают покойников. Что-то зловещее в молчании народа, в черных траурных ризах и звоне колоколов. Кажется, блекнет солнечный свет. Вскрикнула женщина. Тяжелый комок подступил к горлу Ксюши.
Служки в черных одеждах с зажженными свечами вывели на паперть человек пятнадцать детей, голоногих, всклокоченных. Тут и голопузые малолетки, и волчатами, исподлобья смотрящие подростки, и почти что невесты на выданье. Все испуганно озирались по сторонам.
«К чему они тут?» — подумал Ксюша.
— Ангельскими детскими душами хочут усовестить супостатов, — кто-то сказал негромко.
— Усовестишь их…
За ребятишками вышли на паперть четыре босые женщины, в серых холщовых рубахах до пят. Маленькие нательные кресты наружу. Волосы распущены и пасмами падают на плечи и спины. Лица у женщин бледные, и Ксюше почудилось: они мертвы, это их отпевают. У одной глаза полузакрыты и служки поддерживали ее под руки. Другая стояла с широко открытым, беззвучно кричащим ртом.
Тут донесся нестройный хор мужских голосов: он несся от паперти.
— Православные, честные хрестьяне, простите нас — иуд, богоотступников, христопродавцев. Мы воровали божье. Простите нас, люди… — стоном неслось.
Служки подтолкнули в спины простоволосых, полураздетых женщин и те опустились на колени.
— Простите распутниц, развратниц, воровок, — послышались женские голоса. Затем и дети, встав на колени, закричали с визгом и плачем:
— Простите нас, грешных…
Ксюша вгляделась. В глубине паперти стояли на коленях четыре мужика в холщовом исподнем белье и, колотя себя в грудь кулаками, кричали:
— Простите воров, грешников, христопродавцев… Иуд..
Они… Те четверо рыбаков, что накормили Ксюшу у озера и показали дорогу. Тот, крайний, с исцарапанной грудью, крикнул тогда ей: «Сестра, иди в Камышовку».
Ксюша выкрикнула что-то невнятное и кинулась из-за прилавка. Евлампий остановил ее:
— Сейчас торговля начнется, куда ты? Неужто воров не видела?
Она оттолкнула Евлампия и выбежала на площадь. В ушах звенели и погребальный звон, и крики: «Простите нас, люди…» Ксюша расталкивала народ и старалась пробраться к паперти. «Я тоже ела ту рыбу…»