Алые росы

Ляхницкий Владислав Михайлович

— Скорей бы оно — замирение.

…День клонился к закату. Закрывались палатки. Теперь шумели в обжорном ряду, у жаровень с оладьями, с карасями, возле торговок квасом, умело хранящих за пазухой бутылки крепчайшего самогона. «Цыганочка, ойра, ойра…» — неслось от качелей.

У церковной паперти стояла худая монашка в черной одежде и черном платке с ослепительно белой каемкой. Губы без кровинки. Подняв руку с двуперстием, она выкрикивала, заглушая пьяные голоса:

— Антихрист на землю идет! Антихрист! Антихрист! В священном писании записано: и придет

на землю зверь страшный, и выпьет кровь у младенцев, и пожрет он людей. А бабы станут брюхатить от псов и котов и рожать собачат. Лицом черен зверь и хвостат, из пасти смрадный дым валит, пламя серное изрыгает.

«Цыганочка ойра, ойра», — неслось из-за церкви.

Бабы крестились, ойкали, кланялись в пояс. У многих глаза и рты раскрыты от ужаса. А монашка смотрела в народ невидящими глазами и продолжала вещать:

— Земля содрогнется и пламень изрыгнет, котят рожать зачнут бабы. Чертенят зачнут рожать бабы.

— Батюшки, — истерически вскрикнула беременная молодайка.

И Ксюше не по себе от невидящих глаз монашки, от ее поднятой к небу руки, от ее жутких слов. Невдалеке неожиданно заиграла гармошка, словно вскричала от боли, и вдруг залилась в озорных переборах, а бабьи истошные голоса вторили ей:

Эх, головушки вы бубенные, Эх, стенушки вы казенные…

Из-за церковной ограды на базарную площадь выкатилась гурьба пляшущих баб. Они неистово пели, махали платочками, каблучили, словно землю пахали, хороводом ходили вокруг троих мужиков. Купчик, в синей поддевке, в лаковых сапогах, измазанных грязью, улыбался Счастливо и держался за гармониста в яркой цветной косоворотке с пушком на верхней губе. Слева, видно, приказчик шел с распочатой четвертью водки в одной руке и стаканом в другом. Стакан он держал высоко, как монашка двуперстье.

Эх, окошечки все узорчатые, Эх, девчоночки все сговорчивые…

— Налетай! Не робей! Охалить не станем, только пляши, веселись. Эй, девки-лебедушки, бабы-молодушки, старушки-одуванчики божие, веселей в переборах.

Приказчик оглядывал девок и молодаек и, выбирая поприглядней, покорпусней, протягивал стаканчик с водкой:

— Пригуби, молодушка, чарочку. Пригуби, — и, потчуя, старался будто ненароком коснуться бедра молодайки, груди, а то и щеки. Масленели глаза.

Купчик вытаскивал из кармана ленту атласную.

— Возьми-ка на память, красавица, — и притоптывал перед избранницей, пытался кланяться в пояс. — Ой, жги, говори, всенародный пляс…

Пожилой мужик перекрестился испуганно, затем смачно сплюнул.

— Эх, задрать бы срамницам подол да крапивой крест-накрест.

— Руки небось коротки, — крикнула румяная молодайка. Слобода теперь. Што хочу, то и делаю, — и запела, поводя плечами:

Голубой платочек новый у мамани

выпрошу… Хочу милого целую, хочу свиньям выброшу.

— Любо, душа разошлась, — кричал купчик, целуя приказчика. — Жил, не знаю зачем, и отец жил — не зная зачем, а теперича — ишь ты… Свобода!

— Настанет суд страшный и дрогнет земля, — донесся от церкви голос монашки.

— Кого? — не помял купчик. — Да я теперь никакого суда не боюсь. Все куплю. Эй, приказчик, дай черной дуре полтину и пусть валит к кошке под хвост. — Ударив себя по колену ладошкой, присвистнул — Смотри-ка, ворота новые. Ха! — привстав на цыпочки, он показал пальцем на край площади, где меж темными избами желтым пятном выделялись новые тесовые ворота. — Р-раз-ломать…

Раскинув руки, как раздвигают траву, купчик нетвердо пошел сквозь толпу к краю площади, за ним — приказчик с четвертью и стаканом, гармонист с тальянкой, подвыпившие бабы, мужики, ребятишки.

— Где хозяин ворот? Сколь стоят ворота?

— Да поди… четвертную, — заломил хозяин.

— На и катись. Ставлю водки ведро, ломайте ворота, рубите, жгите их… Жисть-то какая настала. Свобода пришла!.. Настоящая. Я ее, дорогую, двадцать лет ждал…

Ксюша снимала с выставки ленты, бусы, а Евлампий неотрывно смотрел купчику вслед и завистливо повторял:

— Везет же которым. Смотри ты, забор и ворота жечь зачали!.. Никак и печку купил! И печку ломают. Живут же которые люди!

В конце площади, из окна избы под шатровой крышей летели на улицу куски глинобитной печи. Вокруг хохот и визг. Купчина стоял, обнимая усатого стражника — милиционера.

— Власть ты моя, — обернулся к толпе. — Эй, кто хочет пятерку? Иди сюда. В морду раз вдарю — и пятерка твоя.

Хиленький мужичишка, крестясь, несмело выступил из толпы.

— Становись супротив. Подвинься малость, чтоб удобнее мне размахнуться, — продлевал потеху купец. Размахнулся…

Ксюша зажмурилась. Услышала, как ахнула одним духом толпа и, открыв глаза, увидела догоравший костер из ворот. Возле него, уперши руки в бока, хохотал купец, бабы и мужики ошарашенно озирались, а щуплый мужик, мотая головой, поднимался с земли.

— Вот она — мать-свобода! — кричал купец и плакал от умиления.

Все смешалось в Ксюшиной голове: заточение на пасеке, покаяние рыбаков, озверевший от «свободы» купец. Ксюша оттолкнула Евлампия и хотела выбежать из палатки, но сильная боль в затылке заставила ее присесть.

— Куда ты? — Евлампий держал ее за косу.

Ксюша пыталась вырвать косу из рук Евлампия и повторяла:

— Мне надо туда… Мне надо туда… Смотри, он второго бьет.

— Тебе-то какое дело?

— Пусти.

— Слушай, мне хозяин наказал: как, мол, Ксюша дурить начнет, так ты ей скажи: мол, слово дала Борису Лукичу не дурить, не кричать и слухать его как отца. Давала?

— Так, Евлампий, там человека бьют…

— Ты ответь мне, давала слово?

— Давала… так не кандалы ж на себя надевала. Человека бьют… Пусти, говорю!