Алые росы
Шрифт:
— Стойте, товарищи! Отбить — это дело не хитрое, но завтра сюда солдат пришлют и рыбаков, а вместе и вас за сопротивление власти на каторгу запроворят. У них это просто. Там же министры-капиталисты сидят. Вот прослушайте, что Ленин об этих министрах написал, о теперешних порядках в России.
— Замолчь, змея, — рвутся к Вавиле несколько кулаков.
— Стой! Дайте хоть раз услышать правду-матку, — кричат остальные.
Теперь Вавила заговорил не только о рыбаках. Он говорил о войне, о мире, земле и заводах, о новом законе Временного правительства:
Это был не обычный митинг, где приходится спорить с эсерами, где все оружие — только слово. Сегодня жители Озерков сами видели поставленных на колени таких же крестьян, как они. Истомленные лица рыбаков, их ребятишек и жен, слова покаяния, погребальный звон взвинтили нервы народу. Вначале рыбаки и впрямь казались святотатцами, вроде как прокаженными. А Вавила вывернул наизнанку.
— Дык, как же помочь, товарищи?..
И громом ударило, и зарей приласкало, и как бы силу придало великое слово «товарищи». Значит, ты не один.
— Неужто оставим их?
— Постой, дай до конца узнать, что Ленин сказал?
— Куда там. Стемнело, а… товарищ и половину не успел прочитать.
— Как же быть-то? И про рыбаков надо решать, и Ленина надо до конца прослухать, а уж стемнело совсем.
— Слышь, служивый… Товарищ! — видно по сердцу пришлось это новое слово. — Можа, ночуешь в селе. Можа, утром, чуть свет, продолжим читать, а?
— Вавила, нам утром непременно в Буграх надо быть, — вмешался Егор. — Там базар. Туда рыбаков повезли и сызнова изголяться станут.
— Товарищи… а нас как же? Бросите? Можа, сперва у нас?..
— А с рыбаками как?
И прямо в Питер, в правительство.
— Лизорюцию сходом, освободить, мол, немедля.
— И про войну: долой, мол. И про землю, и про министров-капиталистов, долой, мол. А?
— Да как же министрам писать и их же долой?
— Заковыка… Товарищи, да мы Ленину прямо напишем…
3.
…В потребительской палатке над Ксюшиной головой висели разноцветные ленты, зеркальца, колечки с яркими стеклянными вставками, баночки с дешевой помадой, перочинные ножички с открытыми лезвиями разложены по прилавку. Хомуты висят на гвоздях. Наборные шлеи сверкают медными бляхами и терпко пахнет паровым дегтем. Народу — тьма. Все тянутся посмотреть, прицениться, пощупать товар, а у Ксюши в ушах громче всех криков звучат слова рыбаков: «Простите нас, греховодников», ярче всех лиц на базаре — скорбные лица их жен.
— Уснула ты, что ли? — окликнул Евлампий.
Седая старушка, в серых холщовых юбке и кофте протянула Ксюше платочек.
— Соли бы… Сколь выйдет.
— Нет соли, бабушка.
— Ну, с фунтик всего.
— Совсем соли нет.
— Как же нет соли, — растерянно моргала красными веками старуха. — Я из-за соли пятнадцть верстов пешком шла. Двое ден, мйлая, шла из-за соли. Мне бы малость.
— Ни селедок нет, бабушка, ни головок.
— И тут соли нет? — кричали из задних рядов. — А говорили, потребиловцы соль привезут.
— Видать, размотали ее, супостаты.
«Простите нас грешных», — слышала Ксюша.
Подошли три румяные девки в цветастых платках. Самая бойкая тронула Ксюшин палец и попросила:
— Мне бы такой перстенек, как у тебя. Жених, поди, подарил?
Ксюша ответила глухо:
— Жених.
— А я вот сама себе подарю. Мой жених, поди, еще мамкину сиську сосет, — и всхлипнула смехом.
Серыми гусынями среди пестро одетых крестьян прошли две сестры милосердия в форменных платьях и белых косынках. На руках и косынках нашиты красные кресты. На шее у них, на георгиевских орденских лентах висели большие кружки.
— Жертвуйте на раненых воинов… жертвуйте на раненых воинов.
Навстречу им пробирался монашек с хитрой пьяной физиономией. Черная скуфейка набекрень, как картуз у загулявшего парня. На груди его тоже висела кружка.
— Жертвуйте на восстановление погоревшего божьего храма, — неожиданно густым басом рыкнул монашек. Он хватал прохожих за рукава и показывал пальцем левой руки на огромную черную кружку, где бренчали медяки. — Жертвуйте на восстановление погоревшего храма божия… Жертвуйте, христиане…
«Простите нас грешных…»
— Эй, девка, — крикнул Ксюше мужик в армяке из коричневой домотканки, — гвоздей мне подковных. Подковных гвоздей, говорю.
— Ксюха! — Евлампий тряхнул ее за плечо. — Белены ты седни объелась, или што? — и ответил за Ксюшу — Никаких нет гвоздей, отец.
— Дела-а… — сдвинув на лоб облезлый картуз, заскреб затылок мужик. — Товару будто полные лавки, а што надо, нипочем не найдешь. Как лошадев обувать? — и вдруг встрепенулся — Можа, другое какое железо есть? У нас кузнец мастер.
— Вилы есть.
— Так пошто молчала, милашка. Давай-ка мне пару. — Рассчитываясь, сказал кому-то из обступивших прилавок — Толкуют, за рыбаков-то сам Борис Лукич в городе будто хлопочет.
— Достанется теперь попу Кистинтину… Эх, девка, дай-ка и мне пару вил.
— Мне тоже вилы… Боле одних не давай.
— Да нет их уже. Всего трое было…
— Скорей бы война кончилась, — выкрикнул кто-то.
— Не то скоро пойдем голопузыми, ситцу-то тоже нет, — поддержала шустрая молодайка.
Прыснули мужики. Молодайка бойка, румяна, сдобна.
— На тебя голопузую посмотреть — и гривны не жалко.
— Смотри, чтоб баба твоя не узнала, а то выбьет бубну.
Молодайка не рада, что сказала про голое пузо, и не знает, как выбраться из толпы. Евлампий крикнул ей вслед:
— Без ситчику проживем, красавица. Посеем конопёльки, ленку…
— Верно, мил человек, — согласился мужик, просивший у Ксюши поискать вилы. — Найти б семена, штоб железо посеять.
— Да еще сольцу с керосином.