Алюминиевое солнце
Шрифт:
Муся отстранилась от стола и озорно оглянулась на Катерину, как бы приглашая ее в сватьи.
– Такую свадьбу отгрохаем! Я самогонки выгоню...
– У них бескрылых невест не берут, - возразил Кольша.
– Ух ты, какой разборчивый!
– Муся утерла ладонью насмешенные глаза и как-то уважительно уставилась на Митяху. Но тут же снова захохотала.
– А небось подсунь ему какую-нибудь, так он и без крыльев сграбастает!.. Все вы, мужики, одинаковые!
– А он и не мужик вовсе...
– А кто же? Монах, что ли?
– Он - рабочий.
– Дак чего - ему бабы не надо?
– Не надо.
– Просто
– И про волю он не думает.
– Кольша закрыл книгу и провел по ней узкой, сухой ладошкой.
– Просто такое - иди куда хочешь - ему не нужно. Один он все равно пропадет.
– Ну а тади чего ему? Чего мечется?
– Это он дела хочет, - пояснил Кольша, поглядев на снующего Митяху. Мучается он без дела... Истратит всего себя на пустую беготню и начнет затихать, гинуть от ненужности.
– Ой, правда!
– согласно воспряла Муся.
– Я, когда душа заскорбит, сразу кидаюсь стирать. И - отпускает!
– Это для всех закон.
– Тади насыпь ему мусорку. Пусть трудится, щепочки таскает. Как на субботнике.
– Нет, так он не станет. Вот тут пишут: ему идея нужна. Общая задача. Ему надо видеть, что делают другие. Завтра отнесу в лесопосадку, поищу муравейник.
– А ежли сожрут? Он ить тут чужой, из других мест...
– Поищу одной породы. Те только обнюхают, ощупают, обмеряют... Чтоб все совпало. А потом окропят своим духом и отправят на общие работы. И он сразу примется помогать изо всех сил.
– Надо же!
– Муся сладко смежила веки и, взяв в руки баночку, принялась рассматривать на свет.
– А у меня летом по избе бегают и того меньше. Во-о-от такусенькие! Ручки-ножки даже не разглядеть. А сахар почем зря таскают! С полки - на подоконник, с подоконника - в дырку под рамой и - привет! С улицы - порожняком, обратно - с сахаром. А сахариночка, поди, тяжелее его самого. Но - тужится, волочет, не присядет, не передохнет. За день, ей-бо, полстакана утаскивают... Вот думаю я: как же это так ловко устроено? В ней, в этой букашулечке, небось и сердце есть, все время тикает, и какая-то кровушка перетекает... Не сухой же он изнутри? Дак ведь и надо знать, куда этот сахар тащить? Дорогу помнить... Значит, и в головенке у него не пусто? Как это так, Коля?
– Вот и я пытаюсь понять...
– А я думаю, этого понять нельзя... Может, ты добьешься, а я - нет. Я лучше к отцу Феде: у него все понятно, все - из глины... Пойдем с нами, а?
– Не-е, я не пойду.
– Чего так?
– А ну его... Когда я рисовал солнце, он остановился перед домом, поглядел, как я малюю, и сказал: "Мимо Господа печешься". И пошел.
– А помнишь, как ты сверчка со склада принес?
– Помню, как же...
– Как ты ножик об ножик тер, заставлял его чирикать. А мы приходили слушать.
– Я его Тюрлей звал.
– Да, да - Тюрля. Бывало, ежли вечер лунный - как распоется, растюрлюкается!
– Было, было, - покивал Кольша.
– Занятный ты мужик!
– Муся привстала и, обхватив жаркими ручищами, потискала за плечи.
– Катька, отдай-ка мне его! Годка на два - скоротать бабий зазимок. А, Кать?
– Сама и прогонишь...
– отшутилась Катерина.
– Он ить безденежный.
– Стало быть, бессребреник! Синяк под глазом не набьет!
11
Воскресный день Пасхи,
Катерина с Мусей еще не вернулись с ночного бдения, хотя, по высокому солнцу, и пора бы: поди, на радостях забрели к тамошним знакомым, в чем не было ничего удивительного, поскольку в прежние годы бок о бок тащили лямку и на бурачном поле, и на скотном дворе, и в сельповской очереди за пачечной вермишелью или постным маслом. В нынешней хуторской разобщенности прежнее товарищество особенно помнилось и ценилось.
Поскоблив щеки и надев еще вчера приготовленную для него белую рубаху, веявшую праздной чистотой и утюжкой, Кольша вышел за ворота и постоял там в одиночестве, иногда поглядывая на кутыркинский проселок.
Река сильно сдала - грязно обнажились низы прежде залитых ракит, просыпал черный кочкарник на заиленном лугу; но зато здесь, на бугре, под ногами, было зелено и чисто: ободренная теплом, доверчиво шла в рост всяческая мурава, и было удивительно, когда только успели зацвести нежные, застенчивые хохлатки, манившие этой нежной лиловостью еще полусонных шмелей.
А под каждым пеньком или забориной уже барыней гляделась молодая крапива.
Кольшины ветрянки - одна красная, с фасадного конька, две голубые, с дворового подконка, - в этот легкий, безмятежный день окончательно угомонились и, будто усталые гонцы, обессиленно задремали, одинаково повернувшись в теплую сторону, откуда последние дни навевал доброжелательный ветерок.
Катерина все еще не появлялась на дороге, и Кольша, возвратясь в дом, засобирался и сам: поверх новой рубахи надел привычную куртейку, перекинул через плечо холщовую торбочку, а в нее сложил окраек черного хлеба, головку лука и бывалую фляжку с колодезной водой.
– Ну, Митяха, пошли...
– сказал он, беря на подоконнике баночку с муравьем, который все еще пытался одолеть стеклянную стену.
– Пора тебе...
Кольша приоткрыл крышку, пустил внутрь свежего воздуха и, заперев снова, положил майонезку в карман куртки.
В поле он выбрел огородной стежкой, еще не хоженной и сыроватой, оставив на ней свой странный след - глубокие тычки через каждые полтора метра. Стороннему показалось бы, что здесь кто-то прошел на высоких ходулях. Но сама полевая дорога, уходившая к лесополосе, уже просохла, упираться в нее деревянной пятой стало легче и остойчивей, хотя она и возвышалась легким подъемом.
Лесополоса из рослых берез, перемеженных рябиной и кустовой акацией, простиралась на несколько километров. В дальнем ее конце Кольша давно не был, но с хуторской стороны знал несколько муравейников, в один из которых он и собрался определить своего Митяху. В эту пору внедриться в чужую муравьиную артель было нетрудно, поскольку муравьи-хозяева еще не обрели бдительной активности. Облепив вершину гнездового конуса, они всего лишь сонно греются на вешнем солнышке.