Амаль и синяя роза

Майские вечера не для одного горожанина стали поистине праздником души, нещадно хворавшей без малого шесть месяцев при виде низких пепельных облаков, что устало проплывали над изрядно измученной проливными дождями и мокрыми снегами землёй. Отныне природе было не до сна. В каждом распустившемся необыкновенной яркости листочке в парке, залитом солнцем, в каждой пчёлке, пролетающей над сиреневым и сладко пахнущим кустом, и даже в воздухе чувствовалась сама жизнь, и всех тянуло броситься в её ласковые объятия.

Урок в музыкальной школе подошёл к концу. Сложив свои скрипки в чехлы, мы с сестрой по традиции поблагодарили Светлану Игоревну за проведённое плодотворное

занятие. В ответ преподаватель подарила нам свою фирменную белоснежную улыбку, что так украшала её и без того до неприличия красивое лицо. Светлана Игоревна, пожалуй, давно вышла из того возраста, когда твоя кожа такая же гладкая и упругая, как новенький волейбольный мяч, однако осмелюсь предположить, что ни одному человеку в свете не шли морщинки так, как шли этой женщине. Гусиные лапки придавали её лику особый шарм, а носогубные складки выглядели довольно привлекательно. Многочисленные борозды на лице были для неё так же неизбежны, как радуга после дождя, ибо она очень часто улыбалась. Либо её жизнь и впрямь была чередой приятных событий, либо она была большой оптимисткой и умела радоваться даже мелочам. Я всегда исключала тот факт, что за её улыбкой скрываются душевные страдания, ибо её карие глаза искрились задорным огоньком, как бывает только у счастливых людей.

Когда мы с сестрой покинули музыкальную школу, которая находилась в самом центре нашего маленького старого города, увидели множество прогуливавшихся вдоль магазинов и жилых домов людей, что было несвойственно этой провинции. Обычно на улицах в столь позднее время было пусто или малолюдно, но сегодня солнце и тепло вызволили горожан из своих домов.

Сестра взяла меня под руку, и мы медленно, желая тоже прогуляться в этот благоприятный вечер, отправились домой. Сестра по дороге была как никогда угрюма и молчалива. Полпути я болтала не переставая, а она, опустив вниз голову, медленно кивала, и, казалось, в голове несколько раз подряд прокручивала какую-то волновавшую её историю. Когда я рассказывала о своём, не придавала этому большого значения, но как только мой запас новостей истёк, пришло осознание, что сегодня день в школе для моей сестры прошёл не совсем гладко и что мне необходимо поскорее выведать у неё всё, о чём она молчит.

– Наташа, у тебя сегодня что-то случилось, да? – жалостливым тоном спросила я.

– Нет, – помотала головой она.

Насколько я себя помню, я всегда злилась на излишнюю скрытность старшей сестры. Только долгие уговоры и мольбы могли заставить её разоткровенничаться. Всю жизнь я пытаюсь понять, как у наших родителей могли родиться два таких разных ребёнка. Чуть ли не с пелёнок я проказничала и готова была рассказать всему миру всё, что сидело в моей маленькой, почти пустой, голове. Я страшно любила играть с соседскими мальчишками в подвижные игры вроде футбола и волейбола и терпеть не могла уроки и свой музыкальный инструмент. Я была общительным, открытым и смелым ребёнком. А Наташа была моей противоположностью, что бесконечно бесило меня. Не будь она моей сестрой, я бы издевалась над ней не меньше, чем над теми скромнягами-ботаниками, что учились со мной в одном классе. Я бы также клеила ей жвачки на волосы, сочиняла бы о ней ужасные небылицы и рассказывала их каждому встречному, дала бы ей самое обидное прозвище. Но увы, мы были с ней одной крови, поэтому мне приходилось терпеть её – правильную девочку, застенчивую неженку, даму, безоговорочно соблюдавшую каждое правило этикета. Она была шестиклассницей и, представьте себе, ни разу в четверти не получила оценку ниже пятёрки. Я же училась в пятом классе и к этому времени успела получить все существующие оценки, даже кол (не подумайте, что я горжусь этим обстоятельством: за единицу, смело выведенную в дневнике учителем математики, даже мне, лоботряске,

было очень стыдно).

Но несмотря на различия в характере, ни у кого язык не поворачивался назвать нас не сёстрами, а, например, подругами, а всё благодаря нашему существенному внешнему сходству. Бабушка, папина мама, часто шутила: «Чтобы узнать Юле, как она выглядит, ей достаточно взглянуть на сестру, и наоборот, Наташа вместо зеркала может брать с собой Юлю, чтобы посмотреть на своё отражение».

Конечно, бабушка преувеличивала, ибо мы с сестрой не были точной копией друг друга. У Наташи были длинные, чуть ниже пояса, каштановые волосы. Когда они были распущены, я дразнила сестру гнедой лошадью, потому как её густые волосы страшно походили на гриву, чего нельзя было сказать о моей шевелюре. Мои волосы были редкими и значительно короче Наташиных. Я понимала, что девочка, имеющая роскошные волосы, выглядит гораздо красивее, чем та, у которой вместо волос что-то, похожее на веник, но всегда успокаивала себя пословицей: «На голове – густо, а в голове – пусто».

В остальном мы и впрямь сильно походили друг на друга. Обе обладательницы ярко-зелёных, чуть раскосых, глаз, маленького носа со вздёрнутым кончиком, ямочек на щеках и бледной, как у мертвеца, кожи. Даже походка была одинаковая – лёгкая, несколько небрежная.

– Если ты мне не расскажешь, что произошло, я скажу маме, что ты украла из её кошелька тридцать рублей и купила на них пачку чипсов, которые она запрещает нам есть.

– Что ты! – встрепенулась сестра, ещё больше нахмурившись. – Такого ведь не было.

– Не было, – кивнула я, – в жизни не было, а в моём воображении очень даже было. Я уже представляю, как гневается мама, пока я говорю ей: «Наташка дождалась, когда ты выйдешь из комнаты, залезла в твой кошелёк, достала оттуда своими тоненькими изящными ручками три червонца и положила кошелёк ровно на то место, откуда взяла, чтобы никто ничего не заподозрил. А я в это время стояла за дверью и наблюдала эту картину в щёлочку». Вот видишь, как я умею правдоподобно придумывать. Ну же!

– Ладно, – вздохнула сестра, крепко сжав мою руку, – я расскажу тебе.

Я затаила дыхание и уставилась на сестру своими большими круглыми глазами в нетерпении, а она лишь потупила голову, и с каждой секундой её молчание начинало раздражать меня всё сильнее. Наконец она медленно, с неохотой, стала говорить:

– Сегодня на уроке истории я отпросилась в уборную. Я шла к зеркалу, что висело над раковиной, и мои каблучки звонко постукивали по кафельному полу. Я остановилась у раковины, и в туалете воцарилось абсолютное безмолвие, слегка пугающее и раскрепощающее одновременно. Я взглянула на своё отражение и пробормотала: «Уши, и сколько вы будете расти…»

– Тебе не нравятся твои уши? – перебила я сестру. – Тебе они кажутся слишком большими?

Кивнув дважды, она продолжила:

– Я, представляешь, стала называть имена тех девочек, чьи уши кажутся мне идеальными. «И почему у Симоновой такие аккуратные маленькие ушки, а у меня, как у обезьянки? И чем Камышева заслужила свои красивые, по крайней мере, не бросающиеся в глаза, уши? Но что я?! Разве такой должна быть настоящая леди? Уверена, что все при виде меня думают лишь о моих страшных ушах, и наверняка жалеют меня». И вдруг я слышу шорох…

– О боже! – снова прервала я рассказ сестры. – Неужели в туалете ты была не одна в эту минуту?

– Да, – отрезала Наташа и сильно побледнела. – Из кабинки вышла Маша Герасимова, девочка из параллельного класса. Прежде чем уйти, она с минуту стояла неподвижно, словно статуя, и прищурено глядела на меня. Я была дико напугана, руки мои начали трястись, как у старушки, ноги стали подкашиваться, лицо покраснело, как перезрелый помидор. Она покинула туалет, а я села на корточки и заплакала.