Амалия и Золотой век
Шрифт:
— Да, но… — возразила я.
— Какие там «но». Ну да, я отпустил авто. Да вообще им почти не пользуюсь, в самой Маниле это не очень и нужно. Но вы подвезете меня на вашей Матильде. Оттуда я пойду домой пешком, это рядом, а вас Хуан доставит обратно.
— А он еще здесь?
— Еще как здесь. Я его видел, входя. Да и вообще, вы думаете, у него в Маниле есть дом? Не уверен. Он спит в калесе. Моется у кого-то во дворе. Ест где придется. Если это вас не огорчает. Он тут, у входа, хочет посмотреть на великих людей. Они сегодня все будут здесь. Ригодон, как я сказал. Но будет
И Хуан действительно дежурил на своем обычном месте, слева от металлических ворот в сад, мы с Эдди пробрались туда через парфюмерные ароматы счастливой толпы у входа.
Калесу Хуан украсил флагом Содружества — бандера де либертад, по цветам напоминающий американский флаг, но с большим золотым солнцем у древка.
А каким будет флаг моей страны, если она когда-нибудь состоится? Наверное, я этого никогда не узнаю.
— С праздником, Хуан, — сказала я ему. — И тебя, дорогая Матильда.
Хуан, вежливо поклонившийся, посмотрел на меня довольно странно. Он как-то по другому относится к празднику? Матильда выглядела немного нервной.
И вот — этот купол огней, эти тысячи лампочек, сотни сияющих цепочек, переброшенные через улицу: «Сьюдад де оро», «Золотой город». И толпы, толпы людей без всяких фраков, беспрерывно болтают друг с другом совершенно не на английском языке. Никаких испанских красавиц, все, наоборот, черноволосые, носы кнопкой, но страшно оживленные и оптимистичные.
— Миллионеры покупают хорошие вещи здесь, — кричит мне Эдди сквозь щебетание толпы, — вот она, «Пуэрта дель Соль», а это «Эстрелла дель Норте»… «Хикокс» — он стал моден! Сегодня — только витрины. Все закрыто. Дураки!
Он хватает меня под руку и тащит дальше, и хорошо, что тащит, — сметут, уволокут вдоль по золотой улице, будут носить по ней, как щепку.
— «Оушеэник», Амалия! Столовое серебро, отличный китайский фарфор, но это же самое — вдвое дешевле на Онгпине, в Чайнатауне, совсем рядом. «Эстрелла» — там свадебные подарки и драгоценности, еда. «Пелисер» — лучшие ткани. А дальше, а дальше! Но сейчас вам оттопчут ноги…
То, что Эдди не совсем трезв, я уловила еще в калесе, но что плохого в мужчине, который чуть-чуть пахнет чем-то выпитым в такой день, тем более вечером?
— Отдых! — шепчет он, заводя меня в громадные церковные двери на площади Санта-Крус. — Можно присесть. И принюхайтесь!
Да я и сама это улавливаю: китайский запах камфорного масла для суставов, ветер развевает белую сутану священника, принося новые волны запаха этого масла. И колокол над головой звучит как жестянка на пагоде. И хор нежных голосов сверху пытается перекрыть гудение внизу — они болтают друг с другом даже здесь.
— Такие тут католики — самая китайская из всех церквей… А теперь, теперь!
Выходим в ночную черноту, опять толпа, дерево увешано перламутровыми полумесяцами, оно сверкает и переливается.
— Вам нужно стать филиппинкой, Амалия! А филиппинцы начинаются с ног.
И мы идем в Гандару, один из переулков у Эскольты. И вот здесь ничего не закрыто, здесь все торгуют, прямо на тротуаре, какой угодно обувью. Конечно, кожаными тапочками на ремешках, но
— А это мы зовем «корчо», с блестками. А вот тут — чинелы, это уже туфли!
Я меряю чинелы, они мягкие, Эдди вытаскивает кошелек и после короткой перебранки с торговцем дарит мне туфли, ногам сразу становится легче.
Тут уж и совсем бедные улицы, толпа все такая же — не утихает, из двери какого-то питейного заведения вываливается человек попросту в майке, драной, за его спиной ревет граммофон, высокий голос чеканит короткие строки — а, вот она и ожила, та самая песня Берлина:
Я надеваю цилиндр, Завязываю свой белый галстук, Стряхиваю пыль с фалд, Застегиваю рубашку, Вставляю запонки, Полирую ногти, Я иду, моя дорогая, Чтобы вдохнуть эту атмосферу…— Ой, — говорю я и опираюсь на руку Эдди. — Это хорошо.
Ответ мне — треск и грохот из поднебесья, между крыш. Десятки огней, свист, кривые белые траектории.
— Вот ваш праздник! — кричит мне Эдди и поднимает голову к небу.
И огненные колеса, и снова свист, и россыпь выстрелов и взрывов. Как маленькая война, только на этой не убивают.
А потом я понимаю, как хорошо, когда есть вот такие переулки, где тихо.
— Офисные крысы пошли по домам еще вчера, — ехидно говорит Эдди. — Так, если пойти обратно, на Санта-Крус, то там есть «Ла Перла», а в ней едят точино дель сьело и бразо де мерседес, хорошие. Но сегодня — не пробьемся. Хотя — попробовать?
Я вижу, что лоб его блестит, и все-таки выпил он много.
— Эдди, праздник хорошо покидать, пока он не кончен. Это всегда надо делать, когда вам еще не очень хочется уходить, слышите? — громко говорю я, не сразу понимая, что в этом переулке орать не надо, тут тихо и никого нет. — Где там ваш дом и где моя лошадь? Если она, бедненькая, не умерла от этого грохота.
— Мой дом там, два квартала, — машет он рукой в одну сторону. — А лошадь — Хуан же сказал, что будет ждать здесь, в конце переулка, потому что здесь тихо. Так, мы высадились под вывеской Sabatero optical upstairs, вот. Значит — там, там, за углом, пятьдесят ярдов, — показывает он в другую сторону. — Кажется, вон задняя часть калесы, и Хуан никуда не уйдет. А о чем мы вообще говорим, давайте я вас провожу туда…
— Да нет же, Эдди, я действительно ее вижу. Спасибо вам. Вы подарили мне праздник.
Я пожимаю ему руку, делаю несколько шагов по улице, к шуму и голосам, вижу калесу — но не мою. И обнаруживаю вдобавок, что забыла где-то мои старые туфли — а что вы хотели, праздник! Зато чинелы на ногах. А если вывеска здесь, и Хуан сказал, что будет ждать в конце этого переулка… Концов всего два. Вон он, другой конец, там горит золото огней Эскольты, мелькают ноги и головы, совсем близко.
Я делаю несколько шагов по неровному асфальту, смотрю под ноги — тут может быть что угодно. В лучшем случае банановая шкурка.