Аманда
Шрифт:
Самое время попытаться поискать ответы на свои вопросы.
— Вы здесь давно работаете?
— Больше двадцати лет. Я начал работать у Джесса конюхом и выгуливал лошадей, еще когда учился в колледже. Вы меня не помните, Аманда? Я-то вас хорошо помню. Такая худенькая малышка со спутанными волосами и ободранными коленками. — Он небрежно перешел на «ты». — И у тебя всегда не хватало одного зуба. Ты вечно путалась под ногами. Если мне хотелось избавиться от тебя, достаточно было назвать тебя Мэнди. Ты ненавидела это имя.
— Я и теперь его ненавижу. — Аманда говорила безразличным тоном, однако
— А ты что, не помнишь?
Она покачала головой.
— Только какие-то куски. Ничего связного. Так ты был здесь?
— Да, был.
Он покачал головой, нахмурил брови.
— Ты, конечно, помнишь Мэтта? — неожиданно спросил он.
— Мэтта?!
— Мэтта Дарнелла. В то время он был старшим тренером.
Теперь пришла очередь Аманды недоуменно нахмурить брови. Она надеялась, что солнечные очки скроют ее растерянность.
— Дети, наверное, не очень-то обращают внимание на взрослых, — нерешительно начала она.
Выражение его лица изменилось. На нем появилась насмешливая улыбка.
— А вот это странно. Уж его-то ты должна помнить. Если ты, конечно, на самом деле Аманда Далтон.
Она сделала над собой громадное усилие, чтобы не вздрогнуть.
— Вот как? Скажи, Виктор, а ты помнишь, с кем встречался в девять лет? Даже малознакомых людей?
— Нет, конечно. Но уж отчима я бы наверняка запомнил. Или, может быть, Кристин не вышла за него замуж после гибели Брайана?
Солнечные блики заплясали перед глазами Аманды, почти слепя ее. Голова закружилась. Она услышала свой собственный, неправдоподобно спокойный голос, словно откуда-то издалека:
— О чем ты говоришь?
— Я говорю о романе твоей матери с Мэттом Дарнеллом, Аманда. О связи, которая наверняка продолжалась после ее бегства. Потому что он сбежал вместе с ней.
Какой яркий свет… Он жжет глаза, прожигает мозг, не дает думать.
— Ты ошибаешься, — снова услышала она свой собственный голос. — Она… мы уехали в ту ночь одни… вдвоем с мамой.
— Ну конечно. А то, что Мэтт собрал свои пожитки и уехал в ту же ночь, — чистое совпадение. Послушай, я точно знаю, Мэтт был влюблен в Кристин. Он просто не мог этого скрыть. Я сам не раз слышал, как он умолял ее бежать с ним. И я знал, что они спят прямо в конюшнях. Да я сам застал их за два дня до этого на горе лошадиных подстилок. И можешь мне поверить, они не в первый раз этим занимались. Это продолжалось не один месяц.
Человек с изображением лошадиной случки на руке теперь не скрывал своей грубой примитивной натуры. Даже несмотря на растерянность, Аманда чувствовала, с каким злобным наслаждением он описывает ей прелюбодеяние матери.
— Если он и не уехал тогда, значит, потом последовал за вами.
— Я тебе не верю.
— Как знаешь… Аманда. Говорю тебе, у них был роман. Если нужны доказательства…
— Виктор!
Они обернулись одновременно. В открытых дверях «солнечной комнаты» стояла Мэгги. По выражению ее невозмутимого обветренного лица и спокойному голосу невозможно было понять, слышала ли она хотя бы часть их разговора.
— Джесс тебя ждет.
Виктор поднялся на ноги. Обернулся к Аманде:
— Приятно было познакомиться, Аманда. Аманда ничего не
«Прошлой ночью мне приснилось, будто меня захватила гроза. Раскаты грома оглушали, молния сверкала так ярко, что я почти ослепла. Я не знала, что делать. Оставалось только найти какое-нибудь укрытие и переждать. Хотела бы я знать, эта гроза — спасение или западня?»
Вначале эта запись не привлекла внимания Аманды, и лишь вернувшись к ней в третий или четвертый раз, она заметила здесь нечто странное и непонятное. Странность заключалась в том, что раньше Кристин никогда не говорила о своих снах. А вот после этой записи, всю последнюю неделю, проведенную в «Славе», она часто упоминала сон с грозой.
Гроза во сне… Метафора? Может быть, Кристин имела в виду бурный любовный роман?
Аманда начала медленно перелистывать страницы, просматривая записи, сделанные после третьего июня. «Ветер хлестал так, что я больше не могла этого выдержать…», «Дождь впивался в кожу, словно огненными иглами…», «Гром отдавался во всем теле, как бешеное биение сердца…», «Буря захватила меня, унесла в своей слепой ярости… я оказалась беспомощна перед ней…», «Я не могла сопротивляться… оставалось лишь сдаться, уступить той силе, что во много раз превосходила мою волю…»
За этими красочными описаниями, которые сами по себе были необычны для Кристин, ощущалась едва сдерживаемая чувственность. Примитивная ярость, описываемая ею, могла означать грозу, а возможно, бурную любовную связь.
Аманда закрыла дневник и задумалась, глядя на него невидящими глазами. Кристин не запирала дневники в потайном ящике, скорее всего они лежали в письменном столе или на ночном столике, там, где любой мог свободно их увидеть. Любой мог их прочитать. А если так, значит, Кристин Далтон приходилось думать о том, что она пишет и как пишет.
Может быть, движимая желанием выразить переполнявшие ее чувства и в то же время скрыть их oт любопытных глаз, она изобрела свой собственный язык, специально для дневников? Возможно, повторяющийся «сон» о яростной грозе — лишь метафора, означающая бурные свидания с любовником? А если так, то, может быть, и остальные записи на этих линованных страницах — тоже метафоры чувственных переживаний и событий, которые Кристин хитроумно скрыла от посторонних глаз?
Правда, в некоторых случаях она писала достаточно откровенно. Аманда еще до приезда сюда поняла, что Кристин жила не слишком счастливо. Она и не пыталась скрыть неудовлетворенность своей жизнью. Не раз повторяла — особенно в первый год замужества и в последний год в «Славе», — что ощущает свою «полную никчемность» и что ей не следовало бросать колледж. А ее мнение о многих знакомых, откровенное и чаще всего чисто интуитивное, оказалось, как теперь смогла убедиться Аманда, очень верным.