Амбровое дерево

Оллред Кэтрин

– Ты, должно быть, много знаешь о двигателях, – отважилась я, когда молчание стало для меня невыносимым.

– Наверное.

Дрожь возбуждения пронзила мой живот.

«Он говорит со мной!»

– Иногда я помогаю Судье с ремонтом его машины.

Ник скептически посмотрел в мою сторону своими серыми глазами.

– Ты слишком мала, чтобы дотянуться до двигателя.

Я тут же ощетинилась.

– Я вовсе не коротышка. Моя мама говорит, что у меня просто тонкая кость. Кроме того, я не работаю над двигателем, а подаю ему нужные инструменты.

Когда парень не ответил,

я решила простить его за оскорбление.

– Меня зовут Аликс.

Его губы слегка изогнулись вверх.

– Я знаю, кто ты. Все в городе знают, кто ты такая.

Я была потрясена этой новостью. Конечно, я была замечена за поступками, которые обычно привлекали ко мне внимание, например, вальсировала по центральному проходу церкви или вытягивалась на животе, подперев подбородок руками, слушая проповедь преподобного Грина. Но это было много лет назад, и я надеялась, что люди перестанут поднимать эту тему при каждом удобном случае. Когда тебе восемь лет, думать о репутации бывает непросто. Пришло время рискнуть и сменить тему разговора.

– Сегодня днем я собираюсь поймать кота Ваузера, – похвасталась я. – Он живет под эстакадой у железнодорожных путей.

Одна из бровей Ника взлетела вверх.

– А что такое кот Ваузер?

– Это пятидесятифунтовый кот с восемью лапами и девятью острыми зубами, и он злее панцирника. Но я собираюсь приручить его и забрать домой.

На этот раз его зубы обнажились, когда он усмехнулся.

– Даже, если бы он был реальным, зачем тебе понадобилось брать что-то подобное домой?

Я не собиралась признаваться, что мне было жаль кота.

– Чтобы напугать мою тетю Дарлу, – я заколебалась. – Ты думаешь, что кот Ваузер не существует?

Парень остановился у потрепанного синего пикапа и достал ломик, чтобы поднять капот.

– А кто тебе сказал, что он существует?

– Судья.

Ник пожал плечами.

– Может быть, он хотел напугать тебя, чтобы ты держалась подальше от железнодорожных путей. Они слишком опасны для игр ребенка.

Парень обошел грузовик, чтобы перегнуться через крыло. Во время движения слишком маленькая для него рубашка задралась на спине, и внезапно я забыла о коте Ваузера и своей репутации, уставившись на грубый рубец, который он обнажил.

Единственный раз, когда меня ударил взрослый – когда мама шлепнула меня по заднице перед церковным старостой за то, что я произнесла ругательство, которое услышала от Судьи. Потом я плакала целых два часа. Мама чувствовала себя такой виноватой, что плакала вместе со мной и обещала никогда больше меня не шлепать. В следующий раз, когда я выругаюсь, она просто вымоет мне рот с мылом и покончит с этим. Протестировав ее угрозы и осторожно лизнув кусок мыла, я решила, что с ругательствами покончено.

Инстинктивно, я знала, что это за отметина на спине Ника. Она была шириной в два дюйма и загибалась вокруг его бока. Края рубца были усеяны порезами, в основном темно-синего цвета.

Подняв один палец, я осторожно коснулась отметины.

– Тебе все еще больно?

Парень дернулся и напрягся, а когда повернулся, чтобы посмотреть на меня, его глаза стали такого же черно-серого оттенка, как

небо, когда собирается гроза. Я смотрела прямо на него, не желая отступать ни на дюйм, но внутри меня переполняла смесь ужаса и сочувствия. Но на моем лице это никак не отразилось. Даже в моем нежном возрасте я понимала, что такое гордость.

– Почему он тебя ударил?

Ник крепче сжал гаечный ключ, который держал в руке.

– Ему не нужна причина, – он бросил взгляд в сторону жестяного здания. – Слушай, никому ничего не говори, ладно? Большую часть времени я держусь от него подальше.

– Я никому не скажу, обещаю. Но нужны какие-нибудь лекарства для раны.

На этот раз я была готова поверить тете Дарле на слово. Тревожные видения гангрены, столбняка и инфекции проносились в моей голове.

– У меня их нет. Кроме того, мне уже лучше.

Возможно, но я не собиралась рисковать.

– Я сейчас вернусь.

Я побежала к грузовику и, оказавшись там, принялась лихорадочно рыться в бардачке, пока не нашла маленькую круглую жестянку, которую искала.

«Пчелиный бальзам».

Куда бы ни направился Судья, поблизости обязательно должен был быть «Пчелиный бальзам». Он купил его оптом, двенадцать банок в коробке, и поклялся, что мазь может вылечить все, что угодно. Я знала по собственному опыту, что его сила была не чем иным, как чудом. Судья мазал меня бальзамом при любой травме – от небольшого пореза до ободранного колена, и каждый раз я исцелялась без каких-либо необратимых повреждений. Единственный несчастный случай, связанный с мазью – когда я подумала, что этот бальзам поможет успокоить пчел, и приложила его к спине медоносной пчелы, собиравшей нектар с клевера в нашем дворе. К несчастью, мазь склеила пчелу и меня вместе, и в итоге я была ужалена. Очевидно, он не был предназначен для того, чтобы успокаивать пчел, потому что та была довольно раздражена этим опытом.

Ник уже открутил один конец топливного насоса, когда я остановилась рядом с ним.

– Подними свою рубашку.

Он замер, глядя на жестянку в моей руке.

– Что это такое?

– «Пчелиный бальзам». Это убережет тебя от заражения.

Я проигнорировала веселый блеск в его глазах, когда парень выпрямился и приподнял рубашку ровно настолько, чтобы обнажить рубец.

Помня о медоносной пчеле, я зачерпнула немного мази и принялась обрабатывать его спину. Кожа парня была горячей под моей рукой, и, несмотря на его неряшливую, поношенную одежду, я чувствовала исходящий от него чистый запах мыла. Ник наблюдал за мной с непроницаемым выражением лица, когда я обошла его сбоку и закончила там, где заканчивался рубец на животе.

– Ну, вот. Все готово, – я снова закрыла банку крышкой и протянула ему. – Ты можешь оставить его себе. У нас их много.

Все еще наблюдая за мной, Ник сунул бальзам в карман рубашки.

– Ты собираешься стать медсестрой или что?

– Нет. Я собираюсь стать писателем.

Выражение его лица сменилось напряженным интересом.

– Только особенные люди могут писать книги.

– Ну, тогда я особенная, потому что именно это я и собираюсь сделать.

– Возможно, ты и права, Мелочь.