Американ Босс
Шрифт:
В грудине становится так погано, словно там кусок обеденного стейка застрял, и теперь доедать мне его неохота. Почему Ника мне врет? В чем причина?
Я вытягиваю руку и прошу официанта принести счет. Настроение стремительно ползет вниз, и как я не стараюсь убедить себя, что этой маленькой лжи есть разумное объяснение, помогает слабо. Может, у Бэмби месячные, и она стесняется мне об этом сказать? Нет, месячные у нее были на полторы недели назад, и она исправно компенсировала этот пятидневный простой ртом. А в задницу все никак не дает,
— Уже уходим? — удивленно спрашивает Бэмби, оглядывая мою почти полную тарелку. — Даже не доешь?
— Стейк сегодня дерьмо. А ты кушай, я подожду.
Хочется вытрясти из Ники правду о том, где она была, но я напоминаю себе, что это противоречит нашей концепции «НеОтношений», а потому молча оплачиваю счет и жду, когда она расправится со своей дорадо. Надеюсь, что эта странная боль, кислотой плавящая меня изнутри, пройдет, как только я окажусь глубоко в ней.
Я с трудом дожидаюсь того, когда мы дойдем до офиса, и как только дверь в кабинет захлопывается, толкаю Нику к стене и вгрызаюсь в ее рот, как если бы мой язык был сканером и мог считать ее мысли.
— Трахни меня, — бормочет Ника, вцепившись пальцами в пуговицу на моих джинсах.
Вопреки ее горячей просьбе я испытываю необходимость просто ее целовать, чтобы убедится, что эта та же Ника, которую я знаю: страстная Бэмби, не имеющая причины мне лгать, а потому перехватываю теплую руку и снова затыкаю губами ей рот.
— Ты бы дверь закрывал за собой, Максим, — слышится за спиной знакомый голос, от звука которого мне хочется зажмуриться и удариться головой в стену. — Халдеи знаешь, каким любопытными бывают.
Бляядь, я идиот.
Я отрываюсь от рта превратившейся в камень Ники и тихо ей говорю:
— Без паники, Бэмби. Я все улажу.
Я не видел ее такой перепуганной даже когда собирался кинуть восьмую палку за ночь: в глазах паника и неверие, губы дрожат. Она вдруг кажется мне такой хрупкой и маленькой, что на смену шоку приходит немедленное желание ее защитить.
— Привет, дед, — поворачиваюсь к родственнику, стоящему в дверях лицом. — Мои халдеи стучатся, прежде чем войти.
— Правильно делают, — хмыкает тот. — Но я-то не твой халдей.
Тоже верно.
Дед буравит вжавшегося в стену олененка фирменным тяжелым взглядом, и я машинально делаю шаг в сторону, чтобы закрыть ее собой. Я деда никогда не боялся, чего не скажешь об остальных.
— Ника, иди-ка погуляй. Мне с внуком надо поговорить.
Бэмби бесшумно вышагивает из-за меня, пытаясь обойти, но я перехватываю ее руку и притягиваю к себе. Не могу позволить, чтобы дед вышвыривал ее из моего кабинета как провинившуюся преступницу.
Быстро целую ее в губы и провожу рукой по волосам:
— Отчет подготовь мне к пяти, хорошо? Потом со Стасом ко мне вдвоем зайдете.
— Ромео гребаный, — тихо ворчит дед, но сейчас это не важно, потому Ника, кивнув, начинает улыбаться.
Она семенит к выходу, и как только дверь за ней захлопывается,
— Чтобы ты знал, это я был инициатором. Я к ней подкатил. Ника здесь не при чем.
— Да я даже не сомневаюсь, Максим, — гаркает дед, делая шаг мне навстречу. Довольным он не выглядит, но и шокированным тоже, из чего я делаю вывод, что новость о нас с Никой для него не новость. — Я же тебя черным по белому просил: не лезь к Нике. Девок вокруг тебя мало? Пять миллионов баб в Москве, но ты, хер американский, именно на Любину дочь запрыгнул.
— Я знаю, что тебе обещал, но так уж получилось. На твой брак наши отношения никак не повлияют. Я через две с половиной недели уезжаю, и Ника об этом знает. Мы с самого начала обо всем договорились.
— Ну не пень ты, а, Максим? Договорился он. Баб трахаешь пачками, а ни хрена в них не понимаешь. Не бывает для них просто так, если ты не в курсе. Ты ее только за руку взял, а она себя уже в свадебном мешке вообразила. Ты ей: «Вот из ер нейм?», а она уже от тебя троих спиногрызов родила. Такие они бабы, Максим, и Ника не исключение.
— Дед, ты краски сгущаешь.
— Краски сгущаю? — рявкает тот, да так, что у меня ручки в подставке начинают нервно хороводы водить. — Ты в Америку свою съебешься и дальше трахаться продолжишь, а мне с Любой Нике слюни и сопли подтирать и доказывать, что не все мужики козлы. Козлы, и еще какие, Максим. На тебя достаточно посмотреть.
Тут моему терпению приходит конец, потому что даже из уважения к деду я не собираюсь выслушивать о том, какой я говнюк и урод. С Никой у нас все честно, и мы оба отдаем себе отчет в том, что происходит. И я готов признать, что буду по ней скучать, когда улечу, и она, знаю, тоже будет. Возможно, она бы могла прилететь ко мне в гости на Рождество, например. Не как девушка, а как подруга.
— Дед, я тебя услышал, но вряд ли ты что-нибудь можешь изменить. Мы с Никой уже взрослые, и все самое взрослое между нами тоже уже случилось. Я ее ни в чем не обманывал и надежд не давал. Она это все прекрасно понимает.
Не люблю, когда дед смотрит на меня как на малолетнего дурака, но приходится терпеть. Вряд ли он позволит выгнать себя из кабинета.
— Ты бы хоть к папаше за советом обратился, — в своей манере презрительно кривит губы. — Он борща побольше твоего сожрал и понимает, что к чему.
Я вздыхаю и, отодрав зад от столешницы, иду к креслу. Надо прекращать.
— Дед, если ты закончил, то мне работать надо.
— Ишь, деловой, — слышится немедленное фырканье. — Это же Игорю Жданову делать не хер, как в свой рабочий перерыв к тебе в офис с визитом мотаться. Учти, Нику обидишь, я тебе твои американские яйца оторву. А если дочь моя спросит, почему ее старший сын без яиц ходит, не поленюсь пояснить за что.
Дед берется за ручку, и я не удерживаюсь от того, чтобы не спросить: