Американская история
Шрифт:
— То есть ты хочешь быть мудрецом? — сказал Марк и выпустил мою ладонь из своей.
— Мудрецом? — засомневалась я. — А почему бы нет? Хочу быть мудрецом.
— С бородой? — подозрительно спросил Марк.
— Ну... не знаю. Если только ты найдешь ей какое-то специальное применение, в общем-то, наверное, разное можно вытворять с бородой, особенно с длинной. А так, самой, мне борода ни к чему. Зачем мне борода? Нет, — твердо решила я, — мне не нужна.
— Действительно не нужна, — засмеялся Марк, а потом спросил: — А почему именно теология?
— Не знаю, — созналась я. — Может быть, потому, что все, что касается
— Они на самом деле пытаются. И клянутся, что найдут, — перебил меня Марк.
Я нервничала и была немного возбуждена, потому, наверное, что пыталась говорить о том, что скорее чувствовала, чем понимала, и о чем, конечно же, никогда не говорила прежде, и поэтому было страшно не найти слов, не выразить, даже не для Марка, а для себя. И еще потому, что тема была настолько нереальна, абстрактна и настолько внутри меня, что я боялась ее. Я даже не сразу обратила внимание на последнюю реплику Марка, настолько была сконцентрирована на своем.
— Да? — с деланным удивлением отреагировала я, пытаясь снова собраться. — Так о чем я? Ну вот, я потеряла мысль, ты меня сбил, — я совсем растерялась.
— Ты говорила о главном вопросе, — направил меня Марк.
— А, да. Так вот, если он вдруг будет решен, то все остальные вопросы разрешатся автоматически, сами по себе, как бы вместе с ним. И вот я слушала и читала, и не то чтобы ждала ответа, но хотя бы намек, хотя бы направление. Но, — я развела руками, — никто ничего не подсказал, я так ничего и не нашла.
— Он не в физике, этот ответ, если, конечно, он вообще существует, — сказал Марк.
— Я тоже так думаю, хотя и не могу судить. В физике, сколько бы я ни слушала, ни читала, все равно не поняла бы ничего, будь там сколько угодно ответов. Но мне тоже почему-то кажется, что не в физике. Я не знаю, скорее в литературе, в философии, в теологии, не знаю.
Я замолчала, и вдруг ко мне пришло продолжение:
— Смотри, интересно, если ты возьмешь русских писателей, самых больших, то, помимо того, что они писатели, каждый из них еще своего рода философ со своей концепцией. Может быть, и без ответа на этот главный вопрос, но с попыткой. Смотри, Толстой, Достоевский, любишь его или нет, не имеет значения — я, например, не люблю, — но в концепции ему не откажешь. Потом Чехов. Кто еще? Булгаков с Мастером — все, как минимум, ставили вопросы и плохо или хорошо пытались на них ответить. То есть я хочу сказать, что русская литература как бы переплелась с философией.
— Почему только русская? — спросил Марк.
— Ну потому, что я больше нигде этого не находила, такой насыщенности.
— Может быть, это просто ты не находила? — сказал Марк с заметной хитрецой в голосе и делая ударение на «ты».
— Ну почему? — почти обиделась я. — Я достаточно много читала. — Конечно, это прозвучало по-детски, как в школе перед учителем, и
— Я не буду с тобой спорить, — спокойно сказал Марк, — я ведь с тобой заодно. Я только хочу сказать, что в любой стране в основном пишут детективы, потому как их писать намного проще, и, конечно, в России их тоже большинство. Просто аналогов Толстому в мировой литературе всего несколько, и давай мы будем сравнивать сравнимые величины, а то иначе нечестно.
— Ну, например? — пошла я ва-банк.
— Ну, например, — Марк ненадолго задумался, — это относительно, конечно, и зависит от вкуса. К тому же я не противопоставляю, я просто говорю о титанах такой же величины, как, скажем, Толстой, кто ставил вечные вопросы.
— Ну так кто же? — не выдержала я.
— Прежде всего, конечно, Шекспир. Кто-то сказал, что после Шекспира человечеству уже не о чем писать. Потом Гете, Данте для своего времени. Из более поздних, например, Пруст, можно еще кого-нибудь назвать.
— Ну, не знаю, — нехотя согласилась я. — Это в конечном счете не имеет значения. Я только пыталась сказать, что я, может быть, кое-как, но все же воспитывалась на том же Толстом или Чехове, и, может быть, от этого все те вопросы, которые мучили их, стали мучить и меня. Не знаю.
Я замолчала, молчал и Марк, и пауза эта постепенно вернула нас на землю.
— Я не знаю, как насчет теологии, — наконец сказал Марк, — мне кажется, что ею надо заниматься с детства, так как она не только близка к религии, а как бы является ее продолжением. То есть люди вокруг тебя в большинстве своем будут не просто знать, но и чувствовать многое из того, что ты только начнешь изучать. Это не значит, что ты их в результате не обгонишь, но зачем начинать, давая кому-то заведомую фору?
Я согласилась и, разведя руками с открытыми ладошками, наморщив лоб, сказала капризно, что, ну вот, на этом моя карьера великого ученого закончилась по той простой причине, что на меня не хватило научных наук. Марк обнял меня и, прижав к себе, сказал, поддерживая мой несерьезный тон, чтобы я не расстраивалась, что мы что-нибудь придумаем.
— Ты хочешь есть? — спросил он.
— Нет, но домой идти тоже не хочется, — ответила я.
— Пойдем возьмем мороженое и посидим внутри, — кивнул Марк на малюсенькое кафе в три столика.
Я согласилась, и мы вошли. Марк принес мороженое и сел напротив меня с вафельным стаканчиком в одной руке и салфеткой в другой. Он откусил от плотного шарика, на губы его легла полоска молочной влаги, я пыталась запомнить их именно такими, как будто подернутыми туманным облаком.
— Если тебе хочется познать суть вещей, — начал говорить Марк после паузы, — то, может быть, стоит подумать о психологии. Насколько я понимаю, она более приземленная, чем теология и философия, к тому же она куда как более «научная наука», я имею в виду, более конкретная. Суть вещей — это прежде всего человек, даже не сам человек, а его сознание, его душа, и именно этим как раз занимается психология — душой и сознанием. К тому же, насколько я знаю, психология как наука находится в самом зачатии, человечество знает о Вселенной куда как больше, чем о себе, то есть о человеке. Фрейд, по сути, лет семьдесят назад создал современную психологию, и как бы его ни опровергали, серьезной альтернативы его подходу нет до сих пор.