Американская история
Шрифт:
— Марик, Марик, ты могуч, ты гоняешь стаи туч-ных профессоров и прочих препо-давателей, — попробовала я скаламбурить на с трудом приспособленном к рифме языке. — Может быть, раз ты такой всесильный, скажешь им, чтобы они мне и стипендию приподняли, ну хотя бы, на пару дюймов. А то за свою тягу к знаниям мне всю жизнь придется долги образовательные выплачивать, — набралась наглости я и, перед тем как повесить трубку, сказала совсем другим голосом, полным нежности: — Спасибо тебе, любимый.
Потом, ведомая врожденным рефлексом, я вышла на улицу и, зайдя в не самый дешевый магазин, купила не самую дешевую рубашку приблизительно размера Марка и,
Он позвонил мне на следующий день и сказал, что получил мое сообщение на автоответчике, и хотя не до конца понял про стаи, но в целом ему понравилось, и еще он получил посылку, и она ему тоже понравилась, и что он не воспринимает ее как взятку, а только как благодарность. Голос у него действительно был веселый и довольный, и я была рада.
— Какую посылку? — деланно удивилась я. — Ах, эту? Не обращай внимания, я вчера всем своим знакомым рубашки рассылала. Кстати, тебе размер подошел? Этот цвет как раз к твоим глазам, — тараторила я, довольная больше Марка тем, что ему пришелся мой, совсем не пустяковый для меня знак внимания.
— Малыш, — сказал он, когда мы закончили про рубашку, — мы с тобой едем на неделю в Кейп, со следующего понедельника, я уже снял там квартиру.
Я, конечно, много и часто слышала о Кейп Коде, небольшом океанском курорте, где Гольфстрим подходит к самому берегу, и знала, что этот теплый водянистый рай находится совсем недалеко, часах в трех езды от Бостона, но конечно же ни разу там не была.
— Нет, милый, спасибо, но я не могу, меня с работы не отпустят.
И тут же мне стало ужасно обидно, прямо до слез, из-за того, что не отпустят, что не могу, что гольфстримские потоки не нахлынут на мое давно незагоравшее тело.
— А ты уходишь с работы. Ты что, еще не знаешь об этом? — безапелляционно заявил он.
— Марк, у тебя, родной, ориентация во времени нарушилась. Ау, я еще не стала доктором, и хотя зарплата у меня небольшая, но она мне нужна.
— Какая-то ты меркантильная, — его голос был подозрительно беспечным, и я насторожилась. — Ты теперь работаешь в другом месте, вполне в соответствии со своей новой специальностью.
— Марк, милый, прошу тебя, — взмолилась я, — это слишком много для меня за такое короткое время, пощади. Какое такое место?
— Ну это лучше не по телефону, давай встретимся, и я тебе расскажу. Ты когда свободна?
Когда мы встретились, Марк рассказал, что один его приятель, впрочем, имя не уточнялось, заведует организацией, курирующей дома, где живут, скажем, не очень психически здоровые люди, которые не могут функционировать сами, без присмотра, но которые не нуждаются в изоляции в более строгих учреждениях. Поэтому их селят в обычном доме, где каждый человек занимает комнату, и где они живут своей маленькой коммуной, готовя себе еду, следя за порядком и так далее, в общем, проводя аналогию с моим детским прошлым, как в пионерском лагере. Если продолжить эту аналогию, то в пионерском лагере был пионервожатый, который следил за детьми, позволяя им, впрочем, исподтишка покуривать и целоваться, если возраст подошел. Вот на такое место пионервожатого и уговорил Марк своего товарища взять меня.
— В целом работа халявная, — делилась я с Катькой неожиданной новостью по телефону. — Три раза в неделю с восьми вечера до восьми утра, всего тридцать шесть часов, ночью спать можно, не на посту
— А платят-то как? — поинтересовалась нетактичная Катька.
— Платят даже лучше, чем в магазине, — уклончиво ответила я.
— Надо говорить не «даже лучше», а «куда как лучше», если уж вконец пала жертвой повальной американизации, — съязвила Катька, закрывая этим вопрос.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мы с Марком уехали в Кейп через неделю, когда в начале июня у меня закончились занятия в институте. Был еще не сезон, лето только начиналось, и курортный городок, в котором Марк снял квартиру, хотя и находился в нервном возбуждении от предстоящего людского наводнения, не утомлял тем не менее суетой разномастной толпы. Наоборот, было тихо и на улицах, и в маленьких кафе, выставивших на каменистые улочки легкие белые столики. Редкие машины не могли испортить вялой идиллии, и лишь свежий океанский ветерок препятствовал ленивой расслабленности, временами все же берущей свое.
Всю эту неделю мы не делали абсолютно ничего, только бродили вдоль нескончаемого узкого пляжа, пахнущего, впрочем, только при ползучих приливах сырым запахом тины, слушая, как тяжелая, размеренная волна сглаживает нервный и докучливый крик чаек. Когда же становилось слишком жарко, мы оставляли океан до следующего утра и шатались по разбросанным ломким отросткам переулков, заглядывая в маленькие, размером в жилую комнату, галереи и магазинчики, примеряя нелепые шляпы, панамки и прочие курортные ненужности. Когда игрушечные магазинчики эти надоедали, мы устраивались за белым столиком такого же игрушечного кафе, и одинокая хозяйка его, довольная уже тем, что может хоть с кем-нибудь переброситься словом, приносила нам либо коньяк, либо пиво, либо, если нам было особенно лень, соку.
Может быть, потому, что это был мой первый отпуск в Америке, сам городок своей нереальностью и маленькой гаванью с покачивающимися на солнечной зыби лодками, такими же белыми, как и все вокруг, с выставленными стоймя, в постыдной наготе от отсутствия паруса мачтами, напоминал какую-то томящую сказку Грина, полностью забытого, но сейчас вдруг пришедшего на память из детства.
Я выбирала, забираясь по колено в воду, так, что холодило икры, разноцветную гальку и причудливые ракушки и потом бежала к Марку показывать их, и мы уже вдвоем отбирали самые замысловатые, которые собирались взять с собой в Бостон, и я закидывала руки, обнимая его за шею, и, привставая чуть на цыпочки, утыкалась губами в пахнувшую солнечными лучами разогретую кожу щеки.
Он обнимал меня за талию и крепко прижимал к себе, отрывая от земли так, что что-то смещалось внутри хрустнувших косточек и замирало ставшее прерывистым дыхание, и я шептала с последним выдохом оставшегося в легких воздуха: «Пусти, сломаешь». Потом я находила его губы и трогала их своими и, чувствуя их, как правило, чуть коньячный запах, все еще вдавленная в него, чуть задирала голову, так что глаза мои оказывались на уровне его глаз, и, почти не отделенные от них, они создавали зыбкую двойную связь, замкнутую между переплетенными губами и взглядами. Потом я отстранялась от него, не в силах больше существовать без сбившегося дыхания, и он отпускал меня и клал свою руку на оголенное благодаря безрукавной майке плечо, прижимал к себе, и мы снова шли по пляжу, и он говорил что-то, и я думала: «Если это не счастье, то что же тогда счастье?»