Американская история
Шрифт:
Все, что я чувствую сейчас, — и бессильная усталость, физическая и душевная, сочетающаяся с удовлетворенным спокойствием, и сладкая опустошенность, как будто все внутри меня вымыли, и выскребли, и очистили от лишней отработанной тяжести, — все это не просто напоминало, а именно совпадало с тем, что я испытывала во время и после любви.
Я сделала странное для себя открытие, я всегда считала, что одна лишь любовь способна раскрыть во мне и поднять самые сильные чувства, что ничто и соперничать с ней не может. А вот оказалось, что не только любовь. Я почему-то вспомнила забытого мною Пушкина:
ОднойСтранно, что и он думал о том же, и странно, что альтернативу любви по силе и разнообразию смешанных чувств я нашла в творчестве. Вот откуда берется увлеченность, подумала я. Я никогда не понимала: понятие «преданность делу» для меня всегда оставалось пустым, показушным звуком. Более того, мне казалось кощунственным сравнивать преданность человеку с преданностью делу. Но сейчас мне стало понятно: все исходит из одного источника, все оттуда, из того единого, что ведет и побуждает.
Природа наделила человека способностью испытывать удовлетворение и от человека, которого любишь, и от дела, которым живешь. И именно предчувствие неизбежного, доходящего до конвульсий удовольствия, ведет человека через муки творчества, и разочарования, и неудачи, и потери, и если они, неудачи и потери, перевешивают так, что их нельзя больше выдержать, то может случиться трагедия, хотя, кажется, ни из-за чего, из-за ерунды. Но не точно ли так же происходит и в любви— и те же муки, и те же разочарования, и те же трагедии, когда невозможно больше терпеть, и все из-за призрачно манящего предвкушения мгновенного счастья.
Мысль, что от творчества можно так же балдеть, как от секса, была, конечно, кроме всего, веселая и сразу породила в моей голове множество резвых шуток, но я решила попридержать их до утра.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Следующий день я посвятила расшифровке того, что написала ночью. То, что в результате получилось, на свежую голову, вернее, после почти бессонной ночи на полусвежую, показалось мне даже еще более красивым, чем казалось вчера. Я привела все в порядок, более или менее систематизировала, аккуратно, хотя по-прежнему конспективно, записала и дождалась вечера, когда можно было поделиться с Марком результатами моего полуночного победного бодрствования.
Я начала сразу в лоб, чтобы ошеломить, но ошеломить мне его не удалось. Он слушал минут десять, не перебивая, не задавая вопросов, будто я рассказывала ему главу из школьного учебника, я даже забеспокоилась: вдруг прошедшая ночь мне померещилась и все. что я сейчас говорю, — банально и очевидно. Но я зря беспокоилась, в какой-то момент Марк грубо перебил меня, и я бы обиделась, если бы не его искрение счастливая, такая любимая, снимающая все вопросы улыбка, и сказал то, чего я прежде не слышала, хотя я слышала от него всякие разные, иногда даже очень приятные слова.
— Малыш, — сказал он, — ты умница, ты обалденная, — это слово он своровал у меня, просто выкрал из моего лексикона. — Я всегда знал, что ты умница, но не знал, что ты... — он замялся, подбирая эпитеты, но, видимо, так и не смог подобрать. — Твой подход так глубок и в то же время так
— Да ладно, — теперь я уже перебила его. Я разом опьянела от его слов, непредвиденная, восторженная его реакция ошеломила меня. Я надеялась, почти была уверена, что он одобрит, но чтобы настолько... — да ладно, — повторила я, пытаясь не дать счастью прорваться за пределы голоса, — ты, Марк, преувеличиваешь. Конечно, ты преувеличиваешь, ничего такого особенного. И потом, это ты навел меня, ты ведь все придумал значительно раньше, без твоей подсказки я бы ничего такого не сделала.
Только после этих слов мне самой почему-то впервые пришла в голову мысль, что, действительно, без подачи Марка я ничего подобного не сотворила бы, и что он наверняка придумал все то же самое, только раньше. Не то чтобы я забыла об этом, но я так долго билась над задачей, так мучительно, что мысль о том, что изначальный толчок дал мне Марк и что моя цель была прийти к результату, который он от меня ожидал, как-то потерялась по дороге.
— Ну, мы-то с тобой не соревнуемся.
Он почти что смеялся, ему. видно, показалась забавной идея, что я как-то, хоть и не желая того, приравняла себя к нему. И действительно, подумала я, это, наверное, смешно.
— Ну ладно, — продолжал Марк, положив мне руку на плечо и проведя пальцами нежно, как только он умел, по щеке и вниз, по шее, — мы потом сочтемся, да? Ну а если серьезно, я был рядом, но не совсем, наши подходы чуть-чуть не совпали. Но твой даже изящнее и в любом случае не хуже, а, наверное, лучше моего. Если честно, задача была очень непростая. Я, если честно, не думал, что ты найдешь, все подходы были так хитро запрятаны. Очень непросто, — повторил он, даже чуть покачивая головой, чтобы подчеркнуть, насколько непросто. — Но мне хотелось, чтобы ты поработала над чем-нибудь действительно крупным, и ты все блестяще сделала, так красиво, легко и быстро.
Ничего себе «легко и быстро», подумала я.
— То есть нормально такая работа должна занимать месяца три-четыре, я имею в виду, если она вообще увенчалась бы успехом. А ты за сколько?
Я не поняла, спрашивает ли он, но он не спрашивал. — За три недели. Да как! Нет, ты сделала выдающуюся работу, ты можешь гордиться собой.
— А ты мной, — только вставила я и, все такая же счастливая, перегнулась через стол и быстро чмокнула его в губы.
— Я тобой и так горжусь, — так же быстро ответил он, потянувшись ко мне, но я уже давно была на своем месте, и мы оба рассмеялись. — Знаешь что, давай махнем куда-нибудь, еще ведь не поздно, я знаю на Гарвардской площади чудесный ресторанчик, поехали отметим.
— В разгуляево, это мы завсегда, — вдруг пришло мне в голову старое словечко, и, так как Марк не понял, я повторила по-другому: — Конечно, поехали, что я, ненормальная, — отказываться от чудесных ресторанчиков?
Когда мы ехали в машине, Марк сказал:
— Ты даже не представляешь, какой фурор твоя работа вызовет в университете. Поверь мне, у них профессора раз в десять лет делают нечто подобного калибра, а тут студентка, которая еще бакалавра не получила, — он засмеялся. — Это будет как разорвавшаяся бомба, мне даже трудно предположить последствия.