Амнезия
Шрифт:
– Гастарбайтеры, конечно. – Он сказал это не вопросительно, а утвердительно.
Консьерж огорченно смотрел на него.
– Ваши коллеги ходили в ДЕЗ и навели там шороху, даже, кажется, пообещали оштрафовать. Но вы же знаете, кто работает на этих сезонных работах. Оформляют своего, потом за копейки нанимают каких-нибудь киргизов, разницу себе в карман кладут. Чего уж разоряться-то? Все так делают. Мы им спасибо должны сказать, этим гастарбай-терам. Город хоть чистым стал.
Турчанинов равнодушно кивнул: в санатории, где он работал начальником охраны, все было точно так же.
– Но внешность
– Ну, опознали бы… Наверное…
«Потрясающий расчет! В оранжевом жилете – и невидим. Какой умница!» Турчанинов еще не знал, что главный балагур следственного отдела дал убийце кличку «аспирант»; знал бы, удивился еще больше.
– Неужели киргизы на вид?
– Да нет, вы что! Хохлы или белорусы…
Пришлось идти в ДЕЗ. Там сразу поднялся крик – за минувший день директор, вероятно, обдумал свое положение и решил, что доказать ничего нельзя. Пришлось выслушивать, что ДЕЗ никому не навязывает своих услуг, что все эти кооперативные дома и эти товарищества собственников жилья пусть ищут других дураков обслуживать их за копейки. Турчанинов слушал, глядя на директора почти с ненавистью, и снова думал, что государственные люди обнаглели вконец.
Свой вопрос ему удалось вставить лишь через десять минут.
– Но какие-нибудь документы вы спрашивали?
– У ихнего бригадира был паспорт, он русский, он из Тамбова! Отказывать в приеме на работу из-за отсутствия прописки незаконно! Вот вы все за законы, а это незаконно, и я вообще не должен…
– Я вас просто прошу помочь, – перебил Турчанинов. – Где этот бригадир сейчас?
– Он у нас работает в другом дворе. В шестом доме.
– А остальные?
– Отработали и разбежались. И вообще, они пили, мне кажется. Я бы их больше не нанял. А бригадир – россиянин, он из Тамбова, он русский…
Турчанинов нашел бригадира уже к вечеру. Как раз этот-то, из Тамбова, и был пьяным. Он сидел на лавочке возле кустов, лениво переговаривался с двумя таджиками, сидящими на траве, и отхлебывал пиво из бутылки. Лицо у него было красное – видимо, сгорел на солнце.
– Меня уже допросили! – развязно сообщил он. – И криминала не обнаружили. Я и не должен документы проверять, пусть ДЕЗ проверяет.
– Сколько человек работало у двенадцатого дома?
– Четверо.
Таджики залопотали, потом засмеялись.
– Это вы их нанимали?
– Да прямо! Ты больше нашего директора слушай. Он и нанимал, а теперь все на меня валит. Да пусть валит, мне насрать, я этой работой не дорожу…
– Где он их нашел, как вы думаете?
– Я после рабочего дня никак не думаю. Клянусь, ни одной мысли нет в башке! Как назло.
– Я не милиционер, я частный детектив.
– Увлекательная работа, – с большим интересом произнес бригадир. – А как платят, нормально?
– И все-таки, где он их нашел?
– Один здесь все время ошивается, но работник из него – как из меня балерина. Ну, когда никого нет, его берут. За бутылку. Двое других пришли в ДЕЗ сами. Как раз нужно было в двенадцатом доме двор привести в порядок, мне их Михалыч и дал. Сказал, чтоб за неделю управились.
– Вы о них что-нибудь знаете?
– Что я о них могу знать? Алкаши… Вот Уруз, – он показал пальцем на одного из таджиков, – он киргиз и не пьет. Религия не позволяет! Хорошая религия мусульманская,
Таджик, оказавшийся киргизом, беззлобно улыбнулся.
– Видишь, как ты много знаешь об Уру-зе, – ласково произнес Турчанинов. – И о тех ребятах ведь знаешь.
Бригадир сильно удивился.
– Ну, тот, что здесь ошивается, я о нем кое-что знаю, – согласился он. – У него мать алкоголичка, они жили в этом районе, еще в коммуналке. Он здесь каждую подворотню знает. Даже откопал однажды какое-то говно, которое еще в детстве закопал. Секи?
– А двое других?
– Один приезжий. С Хохляндии, кажется. Если бы я сразу знал, я бы его не взял – терпеть не могу хохлов. Хитрый! Себе на уме, сволочь.
– Сколько ему лет?
– Да за пятьдесят, пожалуй. Кстати, у него одного легкого нет, вспомнил! Он дышал так смешно, как будто он резиновая игрушка и у него в боку дырка!
Уруз снова улыбнулся, другой киргиз, видимо, не понял ни слова.
– Так. А третий?
– А третий молчал все время. Вот о нем, честное слово, бля буду, ничего не знаю! Только имя и фамилию.
От неожиданности Турчанинов рассмеялся.
Бригадир, видимо, решил, что ему не поверили, и обиделся.
– Чего ты ржешь? – спросил он. – Правда. Он сказал, что его зовут Михаил. А фамилия Королев.
… Марина шла к своему подъезду. В руках у нее были два пакета с продуктами – она возвращалась из супермаркета. На дне пакетов лежали сыр, сосиски, хлеб, дальше йогурты, творог, еще выше яйца; пакеты оттягивали руки. Она очень жалела, что рядом нет шофера. Нет, не из-за тяжести: ей казалось, что за ней следят.
Марина теперь пугалась собственной тени. Ее предупреждали в клинике, что реакция на произошедшее будет отсроченной, то есть труднее всего станет примерно через месяц. Так и получилось.
Пытаясь анализировать свою жизнь, она ясно увидела, что она – девушка, проведшая пять лет в коме, круглая сирота, оставленная один на один с миром, многие законы которого она даже не помнит. «Вам будет трудно, – говорила Иртеньева. – Но вы должны знать, что это нормально. У вас даже появится отчаянье, и это тоже хорошо! Так лечат многие упорные хронические заболевания: вызывают обострение и лечат уже открытую форму. Иначе хроническую болезнь не победить – она должна выплеснуться наружу».
Иртеньева вообще много Марине объясняла, относилась к ней как к студентке медицинского института. Бывшей и будущей, хотя какое может быть будущее? Разве теперь сдашь все эти вступительные экзамены? Ей в последнее время часто снилось, что она стоит у школьной доски и ее спрашивают о чем-то – она понимает, что вопрос связан с физикой, и покрывается холодным потом: ничего из физики она не помнит.
Узнав об этих ее кошмарах, Иртеньева рассмеялась и сказала, что они бывают у многих людей, и дело не в амнезии. «Мне, например, снится, что я должна сдавать экзамен по диалектическому материализму. Марина, я точно так же покрываюсь холодным потом. Однажды даже прозвучало название: эмпириокритицизм! Как же я испугалась: такое страшное название! Кретинизм – куда лучше».