AMOR
Шрифт:
До самого сердца, сердца…
— Мориц! — говорит она, глядя на ветку, качающуюся вокруг луны.
В комнате уж почти светло, синий сумрак.
Когда Ника после обеда вышла из барака, в комнате наступило молчание. Затем Мориц медленно проговорил:
— Конечно, Ника была неправа в своем требовании, но надо, имея дело с людьми, смотреть не как бы отдельные их проявления, а на мотивыих поступков. Ника —
27
Он замолчал и затянулся папиросой. Толстяк круглым хитрым птичьим глазом наблюдал за поведением Худого. Тот хотел что-то сказать, но только глотнул, моргнул, ехидно повел в сторону начальника глазком — и воздержался.
Мориц устало пошел лечь. И вдруг раздался никем не ожиданный голос не примеченного в комнате Матвея:
— Это вы правильнопро еёсказали. Сколько, бывало, поспоришь с ей, и все было, греха таить неча, инный раз бабе и назло что сделаешь. Другая бы тебя — у! Со свету бы сжила. А эта, — Матвей развел в стороны руки, — правильно, добром за зло платит… Я таких даже, можно сказать, не видывал. Сектанты у нас были — ну те — у их, значит, мода такая. Неплохая женщина! — Он вышел, зацепив кочергу, споткнулся через нее, выругался, и его шаг стих в тамбуре.
Слыхал ли его слова Мориц, слушал ли: он лежал на кушетке, закинув руки за голову, и глядел в потолок. Стук кочерги вывел его из задумчивости. Он легко, упруго вскочил, преодолев инерцию тела, которое уже погружалось в покой.
— Ну–с, пора идти в Управление, — сказал он, хлопнув себя по карману (папиросы, спички, все в порядке).
— Думаете закончитьк ночи раздел по пакгаузу, — обратился он к Худому, — отлично! Матвей, сукин ребенок, опять пропал! Шлите мне его, как придет, я с ним передам все материалы. — Он вышел и кинул за собой дверь.
— Опять "срочная"! Как это так? — спросил Толстяк.
— Каждый по–своему с умасходит, — ответил Худой.
"Мориц, может быть, не понял,что произошло, — допрашивала себя Ника, — но ведь это то же,что Наполеону пропустить час боя! Нет, он просто думает так: "Проза прозой, а поэзия — поэзией. В будни надо быть зубастым, а поэзия — для выходных дней!" Нет, это тоже не то, потому что он самодин раз оборвал меня, когда я работала в перерыв и спросила его что-то, а он читал книгу. Он оторвался и угрюмо сказал: "Да бросьте вы, работать в часы отдыха! Это совсем не нужно, это — неуменье работать! Тут читаешь такое прекрасное описание, а вам понадобились водопроводные трубы! Будетдля них время! Идите гулять — или спать!" Почему же я не могла сказать то же самое? Он не прав, как ни кинь…Не бойся он потерять Худого, — стань он намою сторону все-таки… ах, теперь уж все равно! Грубость можнопростить, тут дело как раз в обратном: что он мягкостью отдал себя на позор!.. Скудная душа, поступившая "по Евтушевскому", когда одноего слово могло насадить рай… Я ходила по облакам, идиотски, а жизнь шла в трех измерениях, и мой романтизм
На другой день она вышлана работу. Но и этот день, очень долгий, прошел. Она стояла в дверях, уходя движением хотящего в стенувойти: не будь двери, она бы, кажется, вышла бы из комнаты — так\движеньем отступанья, уклонения — начисто от разговора! Только что бросив ему краткий упрек, уничтожающим тоном (дрогнула бровь, юмор, сторожил — близко!).
— Мастер ли вы — я не знаю, возможно. Но что вы не knight [28] , это я знаю!
28
Рыцарь (англ.).
Тотчас поняв, о чем она, и вспомнив это слово в её стихах ему, он пошел в наступленье, не лукавя ни капли: уничтожающевстал на самозащиту.
— Вы не правы, — сказал он, — не правы сейчас. И неправы были.
— Я не хочуэтого слушать! — сказала она очень твердо. — Никто не переубедит меня, при всей моей пресловутой "кротости", я только такмогу отнестись к факту,что у вас в доме — потому что этот барак тут, в лагере, — это вашдом! — у вас в доме меня оскорбили,мне указали на дверъ\Вы, бывшийпри этом, — смолчали! Я этого никогдане забуду. И вам— никогда не прощу.
— Но вы же не знаете, чтопосле вас…
— Я не хочу слушать.
— Хорошо! — Он пожал плечами. — Дело ваше!
И так как он замолчал, она повернула ручку двери и вышла.
Мориц прошел к столу и сел за единичные расценки.
…Сколько? Двадцать пять тысяч… триста девяносто один вместе с 1–м разделом — тридцать шесть тысяч пятьсот девяносто девять. Ведомость была кончена. "Недотыкомки" её усталости чехардились друг через друга. "Не 36 тысяч было, по–настоящему, а 360 тысяч, и не 509, — почему она пишет 509, когда на каретке и до сих пор не сброшено — 599!" (Шушукались в мозгу "недотыкомки" её усталости — вот потеха — слепая? Она — слепая? Или она — дурочка? Все это — в подсознаньи, в некоторой тревоге.) Она отложила ведомость и взяла другую. Хоть одна — в порядке.
— Трешку? Тебе — трешку? — говорил чей-то голос в соседней комнате бюро, балагуря. — Все деньги тебе, да деньги, — зачем тебе деньги, когда мы с тобой — сами золото?!
— Вообще люди были раньше не такие, как теперь, — говорит Толстяк Худому, — теперь маленький пацан, два года — ну, три каких-нибудь — а он уже соображает! А раньше люди — просто так были!..
— Каких-нибудь, да? — отвечает себе, мыча, Ника, мгновенно оживая в знакомое вдохновение юмора.
Толстяк кидал костяшки счетов и пел:
— "Целовались — обнимались и смеялись — обнимались…" 3037… 2723… 427 (он играл на счетах, как на рояле; пальцы порхали, как жирные мотыльки), — ну, и начал я ему тут кота гонять, — продолжал он, — гонял, гонял, гонял–гонял, ну, вижу я, парнишка мой совсем скис, ты что же, — говорю, — сукин сын, сам-то билет достал, а меня… Так и не попал… А потом — сам знаешь, так: то одно, то другое… Звала меня туда раз одна пупочка, да я занят был! Ну её, — вместе с этим её планетарием…
— А один — не мог! — хохотал приятель.
— Чего это я буду один по планетариям мотаться… Кабы я астрономбыл!
Ника садилась за свой стол.
Она повернула ручку арифмометра. Она только что дописала в уме утром начатую строфу:
Баланс сведен, предъявлен счет. Безжалостен анализ.Дальше застопорилось…
— Что это такое — "лежни"? — спросила она, наклонясь над калькуляцией, которую надо было пересчитать. — И как их брать: тут так — "сподкосами" или…