Амур-батюшка (Книга 2)
Шрифт:
– А рыба слышит, что ли?
– А че, его глухой?
– с обидой воскликнул Улугу.
– Когда лес рубили, его слышит...
– Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.
– Конесно! Худо, что ли!
– с гордостью ответил Улугу.
– Ну, это все ничего!
– сказал Егор.
– Как оспа-то?
– Оспа, его ходит... Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился.
– Они понимать не могут ничего.
– Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, - согласился Тимоха.
– На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум...
– Какой сум?
– Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают...
– Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, обнял гольда Тимоха.
– Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.
– Че тебе!
– со злом скинул с плеча его руку Улугу.
– Наса саман тихонько играет, - продолжал он про то, что тревожило его, - гуся, рыбу не пугает. А тот играет - сибко сум...
– Как это поп играет?
– Колокол его, у-у, как играет... Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп - колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.
– Поганый ты нехристь!
– рассердился дед и отошел.
Улугу нахмурился.
– А как огород-то?
– Гохча копает, - ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород.
– Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.
– Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть - мясо в тайге ходит.
– Нам не трудно, что ли?
– Гуся, рыбы у вас до черта.
– Что тебе, скажи!
– с презрением воскликнул Улугу.
– Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
– Спокойно не живется?
– Нет!
– На русских и русским же жалуешься, - молвил Федя.
Улугу не ответил.
Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
– У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой?
– вдруг с обидой обратился Улугу к деду.
– Бог на небе живет!
– Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.
– Бог-то все слышит, - с угрозой отвечал дед Кондрат.
– Конесно, бог один.
– Бубном чертей гонять, а не богу молиться, - сказал Федя.
– Все равно! Колокол тоже помогает, - подхватил Силин.
– У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит - и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.
Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь.
– Все равно русский пришел - худо!
– решительно
Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.
В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.
В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.
Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку...
Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. "Это наша мошка, - думал он, - зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских".
Колокол гремит - Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно...
Гольд остался в Уральском ночевать.
– Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.
– Ах ты, камский зверь!
– сказал дедушка.
– Верно, тут без русских спокойней, - сказал Федя.
Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.
– Вот этот худой, расти не будет, - заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.
Улугу зажился в Уральском.
– А тебя дома не хватятся?
– спросила его как-то Наталья.
– Ты сказал, куда поехал?
Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода.
– Бабам зачем знать?
– сказал Улугу.
– Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.
– А огород? Или ты зарекся огородничать?