Амур-батюшка (Книга 2)
Шрифт:
– Пошто зарекся? Бабы посадят.
– А они умеют?
– Как же!
– Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!
Бабы засмеялись.
Пришел Савоська и позвал Улугу:
– Ну, пойдем ко мне, работать будем.
– Что такое?
– Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?
Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил
– Эх, огородники!! Ему и горя мало!
– молвил дед.
– Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!
* * *
Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие - разбирать белку по сортам.
Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.
Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали. Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу - на русских.
Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.
У китайцев не бывало столько мехов. "Мы сейчас самые богатые!" думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.
Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово "сорт" и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий.
– А соболь тоже есть сорт?
Весы, аршины, палки - все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.
На душе у него отлегло.
– Тот раз соболь скрылся в норе...
Начинался один из бесчисленных рассказов про охоту на соболя в норе. Савоська слушал с удовольствием, ему наскучило копаться в мехах одному. А Улугу подумал, что наука, как подбирать меха, пойдет ему впрок, теперь уж китайцы не обманут его, когда будет продавать им пушнину: "Сам знаю сорта. А то раньше всегда думал, что такое сорт? Торговцам какую шкуру ни покажи - всегда плохая. А теперь, оказывается, есть сорт! Ладно". И в восторге, что теперь торгаши ему не страшны и что вообще теперь ему море по колено. Улугу, как бы невзначай, взял железный аршин - предмет гордости и уважения всех покупателей - и помешал головешки в очаге. Однако, вдруг о чем-то вспомнив, он вытер аршин полой халата и кинул на место.
Чай вскипел.
"Тут не жизнь, а радость!
– подумал Улугу.
– Пить чай, кушать, спать на мехах, рассказывать друг другу про охоту, потом опять за чай и все время копаться
Я не зря торговал. Говорят, самое приятное - держать в руках меха, добытые другими. Тогда, если есть на плечах башка, можно, глядя на каждую шкурку, что-нибудь придумать, вспомнить какой-нибудь рассказ про охоту или случай. Или догадаться, как эту шкурку, добыли и какого нрава был зверек, где и как он бежал".
На душе было очень спокойно. За сытным обедом чего не придумаешь! "Если бы еще не русские, которые везде шляются", - думал он.
На улице сыро, но тепло, яркое солнце, а гольды топят очаг вовсю. В доме жарко.
– Черт не знает, - вдруг воскликнул Улугу, видя, что Савоська вытащил бутылочку.
– На Амур, когда ни выедешь, всегда дело найдется: тому огород копать, тому меха подбирать.
За обедом досказал он, как целый день, стоя на коленях на снегу, между костром и норой соболя, набирал в рот дым и пускал в нору, как черт из пароходной трубы, а сын караулил с сеткой. Ноги Улугу примерзли, а он не заметил, пришлось отрывать их от снега с кожей - недавно только зажили.
– Меха горят!
– вдруг крикнул Савоська.
Улугу вскочил.
Обгорели хвосты у тюка, который он спьяну, видно, толкнул к очагу.
Гольды испуганно засуетились.
– Ну, ни черта! Маленько Ваньке убытки, - покачал головой Савоська. Он с искренним сожалением осматривал опаленные хвосты.
– Совсем сгореть могли...
– Но он ни словом не упрекнул Улугу.
– Пока горит, давай спать не будем, так худо. Надо работу кончать, сказал он.
Гольды, забравшись в узкий проход между стен из тюков, уселись, поджав ноги, и принялись за дело, попыхивая трубками.
* * *
Утром дедушка Кондрат встретил Улугу.
– Попы - жеребячья порода. Ты попа не бойся. Бога бойся.
Улугу уже не в первый раз замечал, что русские своего попа не любят, за глаза его всегда ругают или смеются над ним, да едко, грубо. Улугу и не думал никогда, что этакие шутки можно говорить про людей.
И в то же время попа они слушались и терпели: "Значит, и я тоже, как русские, терпеть должен?" Но терпеть ему не хотелось, поэтому он и приехал в Уральское, чтобы пожаловаться и высказать, что ему не хочется быть таким же терпеливым, как они: "Что я, русский, что ли? Это они все терпят!"
И все же как-то легче становилось на душе, когда слышал он, что даже Кондрат попа ругает. Вообще все перепуталось за последнее время у него в голове. Зло разбирало - русские тут живут и везде лезут, но пожаловаться на них некому, кроме самих же русских, и только их ободрение и сочувствие утешали его.
"Кажется, уж я сам как русский становлюсь, - думал Улугу. "Жеребячья порода"!
– вспомнил он дедушкины слова.
– Конечно, так. Самая жеребячья! Надо будет все же поехать к попу, рыбки отвезти. А то он косится. А его дело шаманское..."