Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь
Шрифт:
– Ни в какой союз мой муж вступать не будет, – заявила Настя. – Он своё отвоевал!
– Погоди, Настёна, – остановил Иван, сам спросил: – И чем должен заниматься этот Союз?
– Помогать выживать друг другу. Сохранять братство и единство казачества, – спокойно, не обращая внимания на рассерженную женщину, ответствовал атаман. – Тут создано Бюро помощи русским эмигрантам, мы ему помогаем. Находим жильё, работу, собираем деньги на нужды беженцев. Жить-то надо.
– Ты считаешь, что нам назад ходу нет?
– Пока нет. А дальше будет видно.
– Дальше, Ваня, рейды будут, – снова вмешалась Настя. Она сама удивлялась своей смелости, но не отступала: на кону было благополучие семьи. – Как ваш был, в девятисотом. Только
– Женщина, вы бы помолчали, когда говорят мужчины, – поморщился Гамов.
– Настёна, ты и верно, попридержи язык. Всё ж таки атаман говорит, головарь [3] .
– Ты и правда так считаешь? Чё ж так безголово войском командовал, что мы тут оказались? – Настя с болью в глазах глянула на мужа, потом взяла за руку Кузю, который со стороны смотрел, как базанят [4] взрослые, и они пошли домой, к фанзе, стоявшей на отшибе от сахалянской улицы.
3
Головарь – умный, толковый человек (амур.).
4
Базанить – громко спорить, кричать (амур.).
Иван проводил их взглядом и повернулся к Гамову:
– Ежели б ты знал, через что ещё девчонкой прошла Настя, ты бы убавил атаманского гонору. Сам пороху не нюхал, шашку в руке не держал, а туда же – «мужчина»! Не хотел при сыне авторитет твой подрывать, но и ты в наши дела семейные не лезь. Понял?!
– Да понял, понял… Ты давай долечивайся, потом поговорим.
Дома разговор на эту тему не продолжился. Иван видел, что сын тяготится молчанием родителей, что хочет о чём-то спросить, но не решается, однако помогать не стал, так как и сам не знал, куда делать следующий шаг.
Вечером Настя наложила на рану мужа повязку с какой-то пахучей мазью, которую сварил присланный Лю Чжэнем знахарь (мазь явно ускоряла заживление). Поужинали смесью варёных овощей и свинины, запивая китайским чаем. Кузя занялся печкой, дым которой подогревал каны во всей фанзе. Иван лёг в их с Настей комнатке, ощутил блаженное тепло и мгновенно провалился в глубокий сон.
Проснулся резко, словно кто-то толкнул и сказал «вставай!». В комнате было темно; половинка убывающей луны ушла за горизонт, в оконце, выходящее на запад, заглядывала неяркая звезда. В первый момент после пробуждения Ивану показалось, что он на кане один, но протянул вправо руку и наткнулся на большой живот Насти. Боясь навредить будущему ребёнку, жена спала на спине. На хорошо нагретом кане было жарко, она сбросила ватное одеяло и заголила ноги. Он просунул руку под задравшуюся рубаху и осторожно погладил живой холм, огибая ладонью выпирающий пупок. Ощутил подрагивание, следующее за движением руки, как будто изнутри живота ребёнок не хотел отпускать отца. От этой догадки ему стало на мгновение радостно, но в следующий миг нахлынула тоска – по ушедшим родным, по утраченным – пусть даже временно, а он был уверен, что временно – Феде и Маше. И крохотными искорками как бы поверх всего промелькнула грусть по Цзинь и Сяопине – где они, живы ли?!
Неожиданно тишину ночи нарушили звуки из соседней комнаты, где спал Кузя. Странные, похожие на всхлипы. Ничего подобного Иван прежде не слышал. Он вскочил, неловко зацепив Настю, отчего она заворочалась и застонала. Иван замер, выбирая что делать – бежать к сыну или вернуться к жене. Настя успокоилась, а всхлипы продолжались, и он больше не раздумывал.
Кузя плакал, прикрываясь ватным одеялом. Иван обнял его, прижал к себе:
– Чё ты, сынок, чё ты? Кошмары снятся?
Кузя замотал головой, заговорил,
– Я их вижу… Они приходят ко мне… как живые… просят не плакать… а я не могу…
– Ну-ну, не ворошись… – Иван сразу понял, что «они» – это дед Кузьма и родители, тятя с маманей. – Правильно они говорят: ведь мы все казаки, а казакам плакать не положено… Казак воин, воины не плачут – они оплакивают товарищей, провожая их в последний путь… А после не плачут, а мстят!.. И мы отомстим, обязательно отомстим…
Иван говорил, говорил, а у самого слёзы закипали – не на глазах, а в сердце. Обидно было за деда Кузьму, за отца: через сколько боёв прошли, сколько пуль над ними просвистело, а полегли от каких-то пьяных бандитов. Красногвардейцы – у кого только язык повернулся гвардейцами назвать эту тюремную шваль?! И как среди них оказались и Пашка Черных, и Илька Паршин, и Сяосун?! Иван со своей раной то и дело впадал в беспамятство, но, когда сознание прояснялось, всё ухватывал, всё в душе запечатывал. Да, дружество для них оказалось сильней и выше, чем какие-то идеи, спасли они остатки семьи Саяпиных, но…
Что там скрывалось за этим «но», Иван додумать не успел: протяжный стон Насти сорвал его и Кузю с места. Даже в полумраке они увидели, как её выгибает боль, услышали, как она задыхается.
– Беги к Лю Чжэню, повитуха нужна! – приказал отец, и Кузя, поняв, что начинаются роды, умчался к «десятидворке». Только оттуда могла прийти помощь.
Настя притихла. Иван вернулся на кухню, разжёг фонарь и пошуровал кочергой в печке: там оставались горячие угли, а нужен был огонь, чтобы нагреть воды. Побросал в печь сухих берёзовых полешков, изо всех сил дунул, и пламя занялось, побежало по бересте. Он узнал, что требуется при родах, когда Настя рожала Федю. Повитуха тогда не прогнала его, а наоборот – сказала:
– Смотри и запоминай. Поди-ка не последний, а в жизни всё может пригодиться.
Вот и пригодилось.
Иван успел наполнить водой и поставить на огонь жестяной бак и чайник, приготовить корыто и чистые тряпки (Настя их собрала заранее), когда уже не стон, а истошный крик жены «Ваня-а!» призвал его в спальню.
Настя сползла с кана на пол. Сидела, раскинув ноги, и смотрела, как по полу расползается мокрое пятно.
– Настёна, милая, ты потерпи, сейчас придут, помогут, – бормотал Иван, расчищая на кане место от всего лишнего.
Он оставил соломенный матрац, застелил его простынкой, бросил в изголовье соломенную подушку и помог Насте перебраться с пола на кан.
Всё это время она молчала и лишь тяжело дышала, стиснув зубы. Лицо было мокрое от пота, волосы слиплись, под глазами залегли глубокие тени.
Иван бережно уложил её, расправил складки на подстилке и прикрыл ноги подолом рубахи.
– Ванечка, не оставляй меня, – сипло сказала она, схватив мужа за руку. – Чёй-то мне тяжко. Никада так не было.
– Не боись, я с тобой до последу [5] . Щас повитуха прибежит.
– Ох, чужой человек придёт, а у нас не прибрано, – заволновалась Настя. – Зарно, возьмёт в голову, что хозяйка маланга [6] .
– Не об этом тебе думать надобно, – Иван погладил вздрагивающий, как от нетерпения, живот. – Ты давай рожай помаленьку.
– Ага, вот приберусь и рожу, – Настя привстала, словно и впрямь вздумала прибраться, и вдруг, на выдохе, заорала так пронзительно, что у Ивана заложило уши: – Рожаю-у-у-у…
5
До последу – до конца (амур.).
6
Зарно – стыдно, неудобно. Маланга – женщина-грязнуля (амур.).