Амурские версты
Шрифт:
«Ах ты, Гланя, Гланя! Придумала же: буду ждать. А ждать-то надо сколько, — вздыхает Игнат, — а я пока и года не отслужил».
— Тюменцев! Не спи! — окликает его унтер-офицер Ряба-Кобыла и начинает размеренно считать: — И раз, и два!
Утром подошли к устью Кутоманды. Сменившись, Игнат спал, как и мечтал, подперев кулаком колючую щеку. Его веслом ворочал Кузьма Сидоров. Кузьма сразу узнал это место. По-прежнему сидел на мели против поста пароход «Шилка», а на берегу чернели землянки, где нашли спасение от голода и холода прошлой зимой линейцы и сам Кузьма. Только пусто было сейчас на берегу,
На борт «Шилки» высыпали матросы и мастеровые, чинившие машину.
— Стоит, милая, — сказал Перфильев, показывая на «Шилку», — это она с пятьдесят четвертого года только досюда и добралась. Худо сделали пароход-то.
Дьяченко слышал, что этот неудавшийся пароход, построенный вместе с «Аргунью», может плавать лишь по течению, и его уже кто-то окрестил «неповоротливым чудовищем».
Команда парохода махала вслед проплывавшим мимо баржам. Для всех собравшихся на борту первые суда, появившиеся в этом году, были большим развлечением. С ранней весны бились люди над машинами, но конца ремонта и переделок не видели.
— А вы весла приделайте, веселки! — крикнул подпоручик Прещепенко.
— Ничего, «москва», — протяжно ответили с борта «Шилки», — мы еще вас нагоним.
Солдаты посмеялись и забыли бы про пароход, но через какой-то час баржа Прещепенко прочно села на мель.
До этого батальону везло. То ли Дьяченко удачно выбирал направление, то ли просто все обходилось само собой, но его баржи шли по Амуру без досадных задержек. И сейчас две первые баржи миновали невидимую под водой мель. Стараясь держаться того же направления, шла третья баржа. Подпоручик Прещепенко сидел на носу и, довольный удачным плаванием, перебирая струны гитары, негромко напевал:
Кольцо души-девицы Я в море уронил; С моим кольцом я счастье Земное погубил…Внезапно послышался скрежет днища о гальку, толчок — и баржа резко встала. Подпоручик чуть не выронил гитару. Размахивая кулаком, он побежал к рулевому.
— Болван! — заорал он. — Где твои глаза?
Кормчий виновато разводил руками. Юнкер Михнев скомандовал грести назад. Гребцы смешались, кто греб назад, кто вперед. Но вот все дружно навалились на весла, пытаясь сдвинуть баржу кормой с мели. Корма двинулась и медленно пошла по течению.
— Хорошо! — крикнул Прещепенко. — Дружней!
Но тут и корма, развернувшись, села на мель. Следующая баржа, не успев отклониться в сторону, налетела на корму севшего судна и обломала на нем рулевое весло. От толчка подпоручик выронил гитару и в сердцах ударил рулевого. Тот бестолково ворочал ручкой сломанного весла.
Виновники поломки бросили им канат. Его закрепили на корме, но все попытки сняться с мели с помощью буксира окончились ничем.
— Все в воду! Все в воду, канальи! — кричал Прещепенко, бегая по палубе.
Нехотя снимая сапоги, солдаты переваливались через борт и почти по грудь погружались в холодную воду. Михнев бегал вдоль борта и показывал, где кому встать.
— Раскачивай! — скомандовал он. —
Развернувшись, медленно подходила к месту аварии баржа командира батальона. С нее тоже бросили канат. Михнев поймал и закрепил его. И вот уже гребцы двух барж пытаются помочь севшим на мель.
Игнат Тюменцев и Кузьма Сидоров сидели рядом, за одним веслом.
— А ну, Игнат, не жалей силенки, — приговаривал Кузьма, — а то придется с той баржи груз на себе таскать.
Наконец корма севшего на мель судна шевельнулась и медленно поползла. Линейцы в воде еще дружней продолжали раскачивать свою баржу.
— Ой, братцы, судорога у меня ногу тянет, — пожаловался один из солдат.
— Ничего, терпи, знай качай!
— Братцы, и вторую тянет. Утопну я.
— Ваше благородие, тут у него судорога…
В это время тронулся и пополз на глубину нос баржи.
— Пусть залазит! — разрешил подпоручик.
Солдат попытался вскарабкаться на борт, но сам не смог. Его подсадили соседи, на борту подхватил юнкер Михнев.
— Оттирай ноги-то, — сказал он. — Это бывает. Вода вон совсем еще студеная.
И вот баржа опять на глубине. Сменили рулевое весло. Сушиться гребцам некогда, надо наверстывать упущенное время. Снова взлетают вверх и падают в воду, окатывая борта брызгами, тяжелые весла. Подпоручик Прещепенко опять в добром настроении, раскурил трубку, взял гитару:
Кольцо души-девицы Я в море уронил… —поет он. А солдаты посмеиваются: «До моря далеко. Зато Амур — вот он. В Амур-то сподручнее ронять колечко. Эх ты, служба солдатская. А еще над «Шилкой» смеялись, братцы. Этак-то она нас и вправду догонит».
В полдень вдали, на высоком левом берегу, показались крест и стоящий у берега генеральский катер. Албазин… Здесь назначена была остановка на обед.
Пока варили похлебку, вытесывали и ставили столб с надписью «Албазин», Дьяченко пошел по прибрежному валу — бывшей стене укрепления. Поручик Венюков уже измерял его и набрасывал план старой крепости.
— Поработали служилые люди, — оживленно заговорил он, — длина каждой стены около сорока сажен, а толщина у основания четыре сажени. А вот на этом холме у них, по-видимому, стояла батарея. Отсюда хорошо было стрелять поверх стен. И, может быть, как раз с этого места посылал свои ядра прославленный пушкарь-албазинец Алешка Наседкин. И посмотрите, капитан, — Венюков раздвинул сапогом бурьян, — более чем полтора века прошло, а до сих пор виден след пожара.
Сквозь траву на самом деле проступала местами обожженная до кирпичного цвета земля.
Венюков и Дьяченко прошли до угла береговой стены. Здесь Венюков остановился и поднял палец, словно приглашая прислушаться:
— Тишина-то какая, капитан. Кузнечиков слышно, а представьте, что здесь творилось в 1686 году, когда началась новая пятимесячная осада.
Глядя на пологую, почти трехверстную излучину скалистого берега, на мирное течение Амура и словно задремавшие зеленые дали, открывающиеся с земляного вала вверх и вниз по реке, действительно трудно было представить схватки, не раз вспыхивавшие на этом тихом берегу, и Венюков сказал об этом: