Амурские версты

Наволочкин Николай Дмитриевич

— Отчего же?

— Больно любы вы мне, — сказала она, не поднимая глаз. — И плохо мне стало, когда вы так сказали.

— Ну и ты меня барином не зови, а то зарядила: «барин» да «барин».

Галя подняла на него серьезные глаза:

— А как же мне вас звать, если вы барин?

— Зови Яковом…

Галя заулыбалась и сразу возразила:

— Нельзя так. Что ваша матушка-то скажет? Я лучше буду вас звать Яковом Васильевичем.

Ах, Галя-Галочка. Она шла, словно пританцовывая по полю, а на гребле не удержалась и побежала, расставив

руки. И опять, как и при первой встрече с ней, Якову показалось, что сейчас она сделает какое-то неуловимое движение и взлетит. Он даже остановился, будто подстерегая это мгновение и любуясь ею. А Галя, добежав до конца гребли, крикнула:

— Что же вы? Скорее!

Потом они сидели на берегу пруда, недалеко от заколоченной до поры водяной мельницы, на ковре из одуванчиков. Галя, опять напевая без слов, плела венок, она примеряла его, нагибаясь к неподвижной воде, чтобы рассмотреть себя в цветочной короне. Закончив венок, она неловко надела его на голову Якову. Он стал поправлять его, сдвинул чуть вперед. Гале это не понравилось, она пододвинула венок по-своему. Руки их встретились и задержались на какое-то малое время, которое обоим казалось головокружительно большим, как сладкое забытье без бега времени.

— Пойдемте, Яков Васильевич, — помедлив и опустив руки, тихо, слишком тихо сказала Галя.

Яков без слов поднялся и пошел вслед за девушкой.

— Понравилась тебе наша Галя? — спросила за обедом мать.

Яков поднял на нее глаза, собираясь сказать что-нибудь шутливое, чтобы скрыть смущение от неожиданного вопроса, но мать опередила его:

— И хорошо, что понравилась, — пододвигая сыну солонку, сказала она. — Вот и не будет тебе скучно после городов-то да игр воинских. А то когда мы тебе еще невесту сосватаем да свадьбу сыграем. Это только осенью, к покрову, может.

С июнем, рано в том году, накатился зной. Поднимаясь по утрам, солнце быстро сушило росу, а с ней выгоняло из всех углов двора затаившуюся в тени прохладу. Уже к полудню дрожало над полями марево, резко пах укроп, и тоненькая еще морковь, будто боясь обжечься, прятала под узорные листья свои румяные плечики. Даже после заката душно было в доме.

— А ты ложись-ка, Яшенька, на веранде, — посоветовала мать.

Яков обрадовался. Веранда выходила своим навесом в сад, и уснуть можно будет на чистом воздухе, крепко, как спалось после походов на бивуаке, где-нибудь над рекой.

Вечером мать сказала Гале:

— Постелешь молодому барину на веранде. Да не сейчас, — остановила она девушку, когда та побежала выполнять приказание, — вот стемнеет, тогда. Что зря постели-то пылиться.

Спать на хуторе укладывались с первой темнотой, и Яков не мог после службы привыкнуть к этому издавна заведенному порядку. Он, когда все голоса и шумы уже стихали, подолгу сидел на крыльце или стоял, облокотившись на калитку, без особых дум, просто так слушая случайные ночные звуки, и ему порой казалось, что он чего-то ждет.

Иногда у крыльца неслышно появлялась

Галя. Останавливалась, прислонившись к перилам, и молчала, пока он не заговаривал сам. Она привыкла звать его не барином, а Яковом Васильевичем.

В ту памятную ночь, когда дом и двор затихли, Яков сидел на ступеньке. С темнотой пришла наконец свежесть. Отрадно было чувствовать, как за расстегнутый ворот проникает прохлада, разглядывать усыпанное искрами звезд небо. Утром они собрались с матерью в луга посмотреть травы. Скоро покос. Мать обещала разбудить на рассвете.

По крылечку сбежала Галя, пронесла через двор на веранду холстяную дорожку.

— Сейчас принесу перину, — сказала она, чтобы он не подумал, что будет спать на этой холстине.

На веранде девушка задержалась, и Яков представил себе, как она, склонившись, расстилает дорожку, распрямляет складки. Но вот Галя пробежала, чуть не задев Якова, в дом и быстро вернулась оттуда, обхватив руками топорщившуюся в стороны пышную перину.

— Давай помогу, — встал Яков.

— Ну уж, я сама.

Но Яков перехватил Галину ношу, она опустила руки и молча пошла за ним.

— Вот сюда, сюда, — показывала она на веранде место, где белела расстеленная в два ряда дорожка.

Яков встал на колени, на выскобленные с вечера половицы веранды, и выпустил перину. Галя опустилась рядом, и они вдвоем принялись ее расстилать. Руки их несколько раз встречались, и от каждого такого прикосновения сердце Якова начинало битья упругими толчками. Он даже нарочно стал искать в темноте ее руку, но девушка встала и, волнуясь, глухо сказала:

— Побегу за подушкой.

Яков ждал Галю у ступенек, ведущих на веранду. Вот послышались ее шаги на крылечке дома, скрипнула калитка, вот Галя, увидев его, медленно пошла к веранде. Яков обнял девушку, когда она поравнялась с ним, и горячо стал осыпать поцелуями ее щеки, лоб, волосы, губы. Подушка свалилась им под ноги, тело девушки безвольно приникло к груди Якова, и он чувствовал, что если разомкнет сейчас руки, то она упадет.

— Не надо, Яша… Васильевич. Не надо, Яшенька, — шепотом твердила она.

Он посадил девушку на ступеньку, поднял и положил на перила подушку. Над хутором и садом звенела тишина, только посвистывала где-то за садом, на гречишном поле птица. Галя сидела, закрыв ладонями лицо, и Яков почувствовал, что она плачет.

— Ну что ты, Галочка? — осторожно касаясь ее плеча, произнес он.

— Ой, барин, страшно мне, барин! — сказала Галя и, вскочив, прижав к щекам ладони, побежала во двор.

Он не пошел за ней, хотя вскочил и сделал шаг, а еще долго сидел на ступеньках. Мысли его перескакивали с проводов в полку, когда охмелевшие гусары пели ему тут же сочиненную «прощальную», к скату холма, на котором он увидел впервые дочь Осипа, потом остужающим холодком пришла мысль: «Я не могу на ней жениться. Она же крепостная». Но Яков опять вспомнил ее лицо с закрытыми глазами, когда он его целовал.