Анаконда
Шрифт:
28 МАРТА, МОСКВА.
«СВЕТЛАЯ ИДЕЯ» В ТЕМНОЙ ГОЛОВЕ
Анна Митрофановна Свистунова проснулась поздно. На электронных часах, мерцающих в темноте спальни, застыли цифры 10.50. В комнате темно и душно. Окна закрыты тяжелыми бархатными шторами, форточка заперта. Анна Митрофановна боялась простуды.
Вот странно, муж спортсмен, здоровяк. До сих пор по воскресеньям мотается в спортивный зал Первого медицинского, играет с бывшими однокурсниками в баскетбол. По субботам ездят в пригородный пансионат, играют в футбол со «сборной» соседней воинской части. Ну, учитывая возраст, со старшими офицерами. «Моржуется» до октября.
А вот ее, Анну Митрофановну, брильянтами из квартиры
Горожанка.
Кстати, о брильянтах.
Это, пожалуй, была единственная страсть жены заместителя министра здравоохранения.
Она, правда, любила и хорошую одежду, и обильно накрытый стол со всякими там деликатесами, икрой красной и черной, миногами, угрем копченым, копченой курицей, колбасками литовскими, салями, семгой... Она вообще любила все остренькое, солененькое, копчененькое.
Сучка.
Так прозвали ее за глаза однокурсницы. Ну, это так говорится, что за глаза. Она, конечно же, знала. И еще больше ненавидела этих жалких провинциалок, приехавших покорять Москву.
И если предоставлялись возможности, всячески пакостила им. Впрочем, как и однокурсникам. Потому что любила только тех, кто любил ее. А таких на курсе почти не было.
Почти. Потому что с первого курса в нее втюрился неказистый парнишка из Барнаула Мишенька Аристов. Мишенькой его звали все на курсе потому, что был он добр, отзывчив, наивен. И всегда готов помочь. Учился очень старательно и как-то незаметно стал первым на курсе. И всем помогал. Причем по многим предметам, начиная от тягомотной гистологии и кончая еще более тягомотной историей КПСС.
Худенький, среднего роста, с непышной серо-каштановой прической, невыразительным лицом, на котором привлекали лишь большие, добрые карие глаза, он был настолько сереньким, что казался и натурой дюжинной.
Но был в пареньке из Барнаула сибирский характер. Выросший в бедной семье, где мать, школьная уборщица, тянула троих детей, с детства голодный, постоянно голодный и в студенческие годы, по крайней мере поначалу (потом уж нашел денежную «халтурку»), уже на первом курсе, когда влюбился в Анночку Свистунову и болезненно пережил ее пренебрежительный взгляд на его щуплую фигуру, начал Аристов заниматься физкультурой. Качал пресс и мышцы, бегал по утрам, с трудом преодолевая слабость от недоедания. А потом, когда устроился по ночам работать прозектором в морг и стал зарабатывать, смог подкормиться и, окрепнув, перешел от физкультуры к спорту.
Всем на удивление невысокий Аристов стал классным разыгрывающим сборной Первого медицинского по баскетболу, а затем и «Буревестника», играл за сборную Москвы. Переманивали даже уйти в профессионалы и в «Динамо», и в «ЦСКА». Но Аристов мечтал стать отоларингологом, такая вот странная для мужчины на первый взгляд мечта. Носы всякие сопливые, уши гнойные. Объяснялось все просто. Его отец умер рано, совсем молодым, оставив мать с тремя детьми. Умер от гнойного отита, подхваченного на охоте в тайге, когда спал на снегу. Семье объяснили, если бы вовремя отца осмотрел опытный отоларинголог, наверняка бы можно было спасти.
Но опытными становятся со временем. Кто к сорока, кто к пятидесяти. Миша Аристов стал опытным отоларингологом уже к окончанию института. Рано пробился на специализацию, выучил английский и немецкий, перечитал гору литературы, работая помощником патологоанатома, не упустил возможности разобраться в сложных летальных случаях, когда причиной смерти оказались болезни уха-горла-носа.
К тому времени, когда девицы на курсе бросались на шеи всем мало-мальски приличным москвичам, лишь бы зацепиться за Москву, а кому это не удавалось, в страхе перед старостью, которую вдруг все остро ощутили в свои двадцать с небольшим, выскакивали замуж и за однокурсников,
Миша благодаря занятиям спортом окреп, даже немного подрос. Ровно настолько, чтобы быть выше на пару сантиметров красавицы Анночки. Благодаря ночным заработкам он одевался не хуже однокурсников, которым помогали родители. А иногда и лучше. Он очень красиво ухаживал: дарил цветы, конфеты, водил в театр.
К сожалению, ухаживал все шесть лет он лишь за одной женщиной. Девушкой, девочкой. Анночкой. «Сучкой», как ее звали однокурсницы.
Девчонки сто раз пытались раскрыть Мишке глаза на его избранницу. Ничего не помогало. Он молча, иногда снисходительно улыбаясь, выслушивал «информацию» и, ничего не говоря, не возражая, не споря, уходил.
— Они не знают Анночки, — говорил он друзьям, которые тоже пытались отговорить Мишку. — Она замечательная!
Однако на вопрос, в чем же ее замечательность, замолкал, погружался в себя и разговор прекращал.
Когда Мишка Аристов получил распределение в ординатуру, за день до институтского распределения по городам и весям СССР, Анночка дала согласие стать его женой. А поскольку заявление в загс они предусмотрительно подали за три месяца, которые и давались на «раздумья», то записали их в тот день, когда Аня сказала «да».
На следующий день члены приемной комиссии по распределению, пожав недоуменно плечами (Миша был общим любимцем в институте), подписали ей распределение в соответствии с заявкой старшим лаборантом кафедры биохимии стоматологического института.
Анна Митрофановна откинула тяжелое одеяло. Рядом сморщенной горкой лежала простыня, которой накрывался муж. Он круглый год спал только под простыней, а она вот все мерзла. Она встала, сунула широкие ступни в мягкие домашние тапки и прошаркала в туалет. Вовремя успела. Ее пронесло. Не надо было вчера на банкете в «Савое» с этими австрийцами так надираться. «Вот ведь зараза какая, страсть наша российская к халявам, — горестно вздохнув, подумала Анна Митрофановна, ощупывая тощий, ставший после двух родов морщинистым живот. — Слава Богу, дама богатенькая, может себе позволить и дома, и в ресторане, и сама чего угодно заказать. Но вот попала па богатую халяву, не удержалась, нажралась всякого жареного, копченого, соленого, маринованного, вот и несет».
Конечно, после такого тяжелого ужина ей бы на завтрак кашки овсяной сварить.
Да где там! Нет вот силы воли. Нет и все.
Она открыла тяжелую, массивную дверцу холодильника «Бош» с тремя камерами. Осмотрела припасы. Вытащила три размороженные «нарезки» семги, балыка белужьего и осетрины горячего копчения. Хлеб в большой прозрачной хлебнице призывно манил ноздреватой белизной. Намазала сливочным маслом толстый ломоть хлеба, положила сверху большой кусок белужьего балыка, а поверх два ломтя осетринки. Сглотнув слюну, откусила сразу большой шмат, жадно заглотнула, почти не разжевав. Во рту осталось приятное солено-копченое послевкусие. Поняв, что поспешила, не обставила еду привычными атрибутами завтрака, она тяжело поднялась со стула, так, что в левом колене что-то хрустнуло, — колено уже год как побаливало, достала из холодильника едва початую банку маслин и мисочку с консервированными оливками, из шкафчика над разделочным столом — едва начатую бутылку коньяка, налила в высокую хрустальную рюмку, быстро выпила, закусив маслиной и оливкой, и снова впилась белоснежными фарфоровыми зубами (в стоматологическом, где в юности они с мужем работали по блату бесплатно сделали чудные коронки, хотя, конечно, могла бы и заплатить, но на халяву все слаще) в толстый ломоть хлеба со сложным рыбным покрытием.