Анализ мировых систем и ситуация в современном мире

Валлерстайн Иммануил

Чем был этот призрак до 1917 г.? Каков он был между 1917 и 1991 гг.? Что он представляет собой сегодня? Я думаю, не так трудно прийти к соглашению по вопросу о том, что это был за призрак до 1917 г. Это было ощущение того, что «народ» — понимаемый главным образом как массы необразованных, неразвитых, простых людей — беспорядочно поднимется, разрушит и конфискует собственность и каким-то образом перераспределит ее, при этом приведя к власти тех, кто станет управлять без уважения к таланту или инициативе. И в процессе этого они разрушат то, что представлялось ценным в национальных традициях, включая, конечно же, и религиозные традиции.

Это не был совсем необоснованный страх. В киноверсии «Доктора Живаго» Пастернака есть сцена, где доктора Живаго, возвращающегося вскоре после

революции с фронта в свой роскошный особняк в Москве, встречает не только его семья, но и очень большое количество людей, заселивших дом. Для его собственной семьи в обширном доме осталась одна-единственная комната. Живаго, представляющего собой законченный типаж идеалистически настроенного русского интеллигента, кто-то довольно агрессивно спрашивает, что тот думает о новой реальности. И он отвечает: «Это лучший порядок, товарищи. Более справедливый» [219] . В конце своей богатой событиями жизни Живаго продолжает верить, что это действительно лучше, даже если читатель остается с более двойственными чувствами.

219

В романе Пастернака Живаго встречает только семья, которая объясняет, что они отдали два или три этажа «жилплощади» (новый термин) различным советским организациям. Но и в этой версии Живаго также высказывается в том смысле, что это более справедливо, что богатые имели прежде слишком много.

Мы неплохо знаем политическую и социальную историю Европы XIX в. Давайте подытожим ее. После Французской революции в Европе ширилось и росло принятие двух концепций, которые показались бы странными большинству людей до революции. Первая концепция заключалась в том, что политические перемены представляют собой абсолютно нормальное и ожидаемое явление. Вторая — в том, что носителем суверенитета нации являются не правители, не законодатели, а нечто, называемое «народом». Это были не просто новые идеи, это были радикальные идеи, беспокоящие большинство лиц, обладающих собственностью и властью.

Эта новая система ценностей, которая распространялась через границы отдельных государств (я называю это возникающей геокультурой миросистемы), сопровождалась важными изменениями в демографической и социальной структуре большинства европейских государств. Темпы урбанизации возрастали, и возрастал удельный вес наемного труда. Эта внезапная географическая концентрация в европейских городах значительного количества работников наемного труда, чьи жизненные условия обычно были ужасными, создавала новые политические силы, состоящие из лиц, в значительной мере исключенных из пользования выгодами экономического роста. Они страдали в экономическом отношении, были оттеснены на обочину жизни в социальном отношении, не имели голоса в политической жизни ни на общенациональном, ни на местном уровне. Когда Маркс и Энгельс говорили: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей», — именно к этим социальным группам они обращали свои слова.

Между 1848 и 1917 в Европе случились два события, повлиявших на эту ситуацию. Во-первых, политические лидеры различных государств начали осуществлять программу реформы, рациональной реформы, отвечающей чаяниям этих групп, смягчающих их несчастья и приглушающих чувство отчужденности, испытываемое ими. Такие программы вводились в действие в большинстве европейских государств, хотя разными темпами и в разное время. (Я включаю в свое определение Европы государства, основанные белыми переселенцами: США, Канаду, Австралию и Новую Зеландию.)

Программы реформы имели три основные компонента. Первый — всеобщее избирательное право. Оно вводилось осторожно, но последовательно, оно распространялось на всё новые группы, в конце концов все взрослые мужчины (а затем и женщины) получили право голоса. Вторая реформа заключалась в улучшении условий труда посредством трудового законодательства, а также в создании системы перераспределения благ, того, что позже мы будем называть «государством всеобщего

благосостояния». Третья реформа, если здесь применимо слово «реформа» — формирование национального самосознания, главным образом посредством обязательного начального образования и всеобщей воинской обязанности (для мужчин).

Три этих элемента вместе — участие в политике посредством голосования, вмешательство государства с целью сгладить поляризацию, явившуюся следствием неуправляемых рыночных отношений, и надклассовая национальная лояльность — составляют основу и на самом деле важнейшие отличительные черты либерального государства, которое к 1914 г. стало общеевропейской нормой и отчасти практикой. Существовавшие до 1848 г. различия между так называемыми либеральными и консервативными политическими силами после этого года существенно уменьшились, поскольку те и другие стремились действовать вместе во имя реформаторских программ, хотя, конечно же, продолжали спорить о темпах реформ и о той степени, в которой было полезно сохранять почитание традиционных символов и авторитетов.

Этот же период ознаменовался появлением в Европе того, что иногда называют социальным движением, состоящим, с одной стороны, из профсоюзов, а с другой — из социалистических или рабочих партий. Большинство (хотя и не все) этих политических партий считали себя «марксистскими», хотя что они действительно имели в виду, было и до сих пор остается предметом споров. Самой сильной и «образцовой» партией для самой себя и для большинства других была германская социал-демократия.

Германская социал-демократическая партия, как и большинство других, очутилась лицом к лицу с основной практической проблемой: должна ли она участвовать в парламентских выборах (с вытекающим отсюда вопросом, должны ли ее члены участвовать в правительстве)? В конце концов подавляющее большинство партий и партийных активистов ответило на эти вопросы положительно. Их доводы были довольно просты: таким образом они могли немедленно принести пользу своим избирателям. Со временем, вместе с расширением всеобщего избирательного права и при достаточной политической культуре, большинство своими голосами приведет их к полной власти, а придя к власти, они смогут законодательным путем покончить с капитализмом и установить социализм. Существовали предпосылки, подкрепляющие эти рассуждения. Одной из них был свойственный Просвещению взгляд на рациональность человека: все люди будут действовать, исходя из своих рациональных интересов, в том случае, если у них будет такая возможность и достаточно образования, чтобы правильно понять эти интересы. Другой предпосылкой служила уверенность в том, что прогресс неизбежен, и поэтому история на стороне тех, кто привержен делу социализма.

Подобная система аргументации, практикуемая социалистическими партиями Европы в период до 1914 г., на практике привела к трансформации этих партий из революционной силы, если они когда-то ею были, во что-то вроде более радикальной версии центристского либерализма. Хотя многие партии продолжали говорить на языке «революции», они больше не считали, что революция обязательно подразумевает вооруженное восстание и вообще применение силы. Революция стала чем-то вроде ожидания некоего драматического политического события, скажем, победы на выборах с получением 60% голосов. Поскольку в тот период социалистические партии в целом имели довольно слабые избирательные результаты, проектируемая избирательная победа психологически несла в себе привкус революции.

Обратимся к Ленину или, скорее, к большевистской фракции российской социал-демократической партии. Большевистский анализ состоял из двух важнейших частей. Во-первых, они говорили, что теория и практика европейских социал-демократических партий вовсе не были революционными и представляли собой, в лучшем случае, вариант либерализма. Во-вторых, говорили они, каковы бы ни были оправдания для подобного «ревизионизма» где бы то ни было, он не имеет ничего общего с российской реальностью, поскольку Россия не является либеральным государством, и в ней для социалистов не существует возможности перехода к социализму путем победы на выборах. Нужно отметить, что обе эти оценки в ретроспективе кажутся абсолютно верными.