Anamnesis morbi. (История болезни)
Шрифт:
Пару ребер заботливый коллега мне точно сломал. От усердия. Нет, все-таки умирать раз в три дня — это, пожалуй, чересчур!
— Ну, если будешь продолжать в том же духе, глядишь и получится! Ты хоть знаешь, что с тобой было? — темный Петрович уселся рядом со мной на пол и усиленно пытался отдышаться.
Я начал припоминать. Вспомнил покрывающий мое тело страшный снежок и его черный аналог, пожирающий мое отражение в обледеневшем окне. С содроганием вспомнил, как остановилось мое сердце. И о своей спасительной, как оказалось, догадке
— Кажется, да. Видишь ли, Петрович… думаю, мы с тобой встретились с Хозяевами.
— С кем?! — изумился Ванька.
Я мысленно чертыхнулся: совершенно забыл, что напарник мой знает лишь об Охотниках. Помнится, стараясь не перегружать Петровича мистикой в первый же день, я умолчал о Хруле и о том, что ушастик мне поведал об Ульях и Хозяевах. И вот теперь приятель удивленно таращит на меня глаза (наверное, в темноте не видно!) и требует объяснений. Вполне справедливо, должен заметить — использовать друга втемную по меньшей мере неприлично! Я приподнялся, уселся поудобнее и потер ноющую грудь:
— Ванька, я тебе сейчас все объясню. Но сначала расскажи, что было после того, как… — я запнулся.
— После того, как ты в очередной раз помер? — ехидно уточнил коллега.
Я утвердительно кивнул. В самом деле, пора называть вещи своими именами. Ну помер, подумаешь… дело привычное!
Петрович хмыкнул и начал вещать:
— Стало быть, когда ты заорал «Выключи свет», я сначала подумал, что у тебя крышу снесло. Уж как-то твоя просьба была… ни к селу ни к городу. Потом гляжу — а ты уж и глазки закатил, и прилег в такой, знаешь ли, позе, в которой живые не лежат… словом, по всем критериям — наш клиент!
Я нетерпеливо кивнул:
— Дальше давай!
— А что дальше? Я свет вырубил, как ты просил, и к тебе. Пульса нет, дыхание агональное, зрачки, как сам понимаешь, в полной темноте я видеть не мог. Ну, дальше по накатанному: непрямой массаж, дефибрилляция… два раза. Ты и оклемался. Довольно быстро, надо отметить: минут шесть-семь всего прошло.
— А иней на теле? С ним что стало?
— Что-что! Растаял. Сразу же, кажется, как только свет погас. Я же говорю, темно было, не видно ни черта. Но, помнится, когда я тебя массировал, на груди уже только вода была.
Я ощупал левую руку и грудь. Все мокрое и холодное. Но никаких намеков на иней. Обошлось на этот раз? Или грядет продолжение.
Петрович между тем продолжал:
— Палыч, ты бы не помирал больше, а? Знаешь, каково это — в полной темноте реанимировать? Да и вообще… сколько можно!
— Ладно, уговорил, не буду. Самому противно. Кстати, ты мне, кажется, ребра сломал, — посетовал я, растирая больные места.
— Ха! Сам же твердил: эффективного массажа сердца без перелома ребер не бывает! — уличил меня в двойных стандартах коллега.
— Ну, говорил! — согласился я. — И, кстати, был прав: перед тобой живой благодарный пациент со сломанными ребрами. Все сходится!
Петрович гулко захохотал. Я тоже. Напряжение
Просмеявшись, Ванька по-дружески ткнул меня кулаком в бок Я охнул: увесистый кулак друга угодил точнехонько в очаг боли. Петрович, разумеется, этого не заметил.
— Ладно, с твоей очередной кончиной и чудесным воскрешением прояснили. Валяй, рассказывай про хозяина.
— Про Хозяев! — поправил я его.
— Да мне фиолетово… Кто они такие?
— Иван, давай договоримся: я тебе сейчас совсем уж чудные вещи рассказывать буду, но ты учти — я не свихнулся! — на всякий случай предупредил я.
Даже в темноте было видно, как он вытаращил глаза:
— Палыч, ты чего?! После всего, что я сегодня видел… да я в зеленых человечков и злобных больничных гоблинов поверю, как в таблицу умножения!
— Ну, положим, злобный зеленый гоблин у нас и так имеется… начмед с бодуна в понедельник на пятиминутке.
Петрович загоготал, видимо, живо представив себе нашего начмеда Гадёныча. Вообще-то, полностью его звали Алексей Кадинович. Да и это было не совсем полным его именем: начмед уродился где-то в степях то ли Киргизии, то ли Казахстана и был наречен соответствующим образом. Но в русской транскрипции его имя звучало столь длинно и непотребно, что эволюционировало до простого и привычного славянскому уху «Алексея». А вот отчество осталось исконное: Кадинович (Кадиныч для краткости). Но, в силу редкой пакостности носителя отчества, оное было давным-давно преобразовано народными массами сначала в «Гадиныч» (с ударением на «а»), а позже — в «Гадёныч» (с ударением на «ё»). Да так и прилипло. Как-то мы с коллегами, коротая время на дежурстве, пытались подвести теоретическую базу под эволюцию «Гадиныча» в «Гадёныча». Точку в научном диспуте поставил Витаминыч, внезапно проснувшийся и изрекший:
— Мелковат для гада. А вот для гадёныша — в самый раз!
Пика гнусности Гадёныч достигал к утру понедельника. Ибо в выходные не дурак был выпить. На утренней пятиминутке начмед появлялся во всей красе утомленного алкоголем тела: ровного зеленого цвета, с трясущимися ручками и абсолютно неразличимыми на измятом лице глазками. И уж конечно, абстинентная ломка никак не добавляла положительных качеств и без того мерзкому характеру Гадёныча. Да, прав Петрович, злобный зеленый гоблин у нас уже есть.
Кряхтя, я поднялся с пола и уселся в кресло. Опасливо покосился в сторону окна: разумеется, отражения своего не увидел. Как только погас свет в ординаторской, окно перестало быть зеркалом и стало просто окном. Теперь за стеклом была лишь непроницаемая ночная чернота.
Петрович тоже встал и подошел кокну. Ощупал рамы и присвистнул:
— Вот дела! Растаяло все.
— Шторы задерни. Попробуем свет включить, не сидеть же теперь в темноте до утра, — попросил я.
— Так ты мне объяснишь все-таки, что это было и при чем тут свет?