Анархисты. Семена сатори
Шрифт:
К монашескому хору присоединились едва уловимые голоса девочек дакини, они тихо напевали мотив прощальной песни. Голоса сплетались с инструментами, вызывая невероятное чувство восхищения красотой происходящего ритуала. А затем левиты стали петь в полный голос:
– На небе луна поёт для души.
Дыханием свеч укажет пути.
Она мне споёт, и дух твой покой
Сквозь песню найдёт. Последуй домой.
Дыханье богов и тысячи свеч
Покажут твой дом, твой подлинный свет.
Скажи мне, кто ты, и я позову.
Там времени нет. Пора отдохнуть.
Шико
Джозу старался не упускать ни одной детали происходящего: каждая нота песни звучала идеально, без фальши, от тысяч голосов, казалось, вибрирует крыша, на которой они сидели. Блуждающие огоньки из соснового леса слетались ближе к границе города, облепляли стволы деревьев, словно гирлянды из светлячков, затем падали вниз к шествию заблудших тусклых душ. Джозу понял, что эти огоньки он видит именно медитативным зрением, просто они казались ярче и были не тёплых цветов, а холодных – это души животных или фамильяров?, а может, и самих якшини?.
Музыка стала тихой, слышался только стук маленьких барабанов, напоминающих сердцебиение. Левиты тихо подпевали мотиву, будто готовясь завершить песню, которая теперь больше была похожа на колыбельную. К этому времени на улицах появилось намного больше тусклых огоньков душ. Они текли, словно ручеёк, то сужаясь, то расширяясь в своём движении. В наступающей ночи это выглядело завораживающе настолько, что Джозу забывал дышать.
В этот момент Шико взяла его за руку, заставив обратить внимание на себя, приложила палец к своим губам, обозначив, что сейчас следует молчать, и студент понял, что будут петь только монахи и дэвы. Джозу и не думал подпевать, но кивнул.
– Не важно, кто ты. Иди, анархист
На голос свечей, твой путь был тернист.
Но дух твой живёт, ведь времени нет.
Ты будешь свечой, что всем несёт свет.
По окончанию куплета Шико услышала, как кто-то из родителей, сидящих за её спиной, плачет и шмыгает носом, и слёзы, мгновенно смазав реальность, потекли по щекам шутовки. Пение дакини было настолько прекрасным, что невозможно было сдерживаться. Их голоса буквально доставали из недр сердца тоску по ушедшим и печаль от потери – эмоции, которые испытывал любой человек, лишившийся кого-то дорогого. Такая боль, а в особенности свежая, не должна задерживаться внутри, ей нужно выходить наружу.
Прощальная песня продолжилась, набрав силу тысяч голосов для двух строчек:
– И свет мой не спит, горит для тебя.
На небе поёт слепая луна.
Пора отдохнуть. Твой путь был тернист.
Для тысяч свечей свети, анархист.
Последние строчки люди и монахи практически шептали – не все могли петь в полный голос до конца. Завершающий куплет всегда был самым болезненным. Музыка продолжала литься среди улиц, позволяя каждому из присутствующих вдоволь излить свою печаль. Слышался и громкий плач, и причитания, и всхлипы, и слова утешения. Монахи не останавливали музыку, понимая важность проживания потери.
Шико
“Наверное, – думала шутовка, – если бы в девяносто третьем всё случилось наоборот, и выжили бы мои родители, а не я, они приходили бы сюда каждый год и плакали каждый раз, как в первый. Такая боль навряд ли когда-нибудь полностью покидает сердце. А я их даже не помню… Я ничего не помню. Но ведь это не значит, что меня здесь быть не должно, так ведь? Мам, пап, если вы меня слышите… Спасибо вам за жизнь.”
Слёзы лились уже бесконтрольно, и Шико по старой привычке их не вытирала и не прятала. На ритуале Тысячи свечей не принято скрывать свою боль, даже если она давным-давно была оплакана впервые. Когда-то она приходила сюда с Фаусто, который взял над ней опеку, и перед каждым посещением он ей рассказывал, зачем он её привёл с собой.
К сожалению, куратор не знал, кто её родители, кто из них к какому клану принадлежал и как они выглядели. Он нашёл маленькую испуганную трёхлетнюю девочку на развалинах – она скулила от боли, потому что вся левая часть её одёжки была сильно опалена, как и кожа. Так рассказывал Паймон. С тех пор у Шико остались шрамы, которые, будучи уже повзрослевшей, она скрыла татуировками от плеча до колена. А потом переселилась с родного острова Инермони на Теадро, который теперь являлся её домом.
Джозу, конечно же, знать этого не мог, а Барбатос рассказывать не желала. Такую историю не каждому поведаешь. Студент сочувственно смотрел на окружающих его людей, испытывая сильное сожаление, что никак не может хоть немного облегчить их боль, и одновременно с этим – злость на шутовку, которая не смогла сохранить жизнь погибшим девушкам от рук вампира. На себя он тоже злился за то, что в ответственный момент испугался и не смог помочь остальным логро поймать и наказать преступника. Но прошлого не вернёшь.
Музыка продолжала играть, но уже гораздо тише. Плач множества людей тоже затихал в унисон инструментам, обещая, что скоро ритуал закончится. Девушки-левиты больше не пели, но продолжали оставаться на своих местах, опустив головы и, вероятно, размышляя над чем-то. Шествие тусклых огней заблудших душ всё ещё продолжалось, но уже не так интенсивно.
Почти к полуночи улицы опустели, оставив землю живым, ритуал закончился. Никто не разговаривал, люди молча покидали свои места с крыш – это было проявлением уважения к монахам и их труду, постепенно превратившись в традицию.
Шико, левиты, родители девушек и Джозу спустились с крыши, вышли на улицу и молча пошли на запад, где их будет ожидать такси за пределами города. Миль Веляс огромен, но движение электрокаров здесь не приветствуется. Монахи предпочитают ходить пешком и хотят сохранить свой дом, уберегая его от лишних вибраций и различного шума.
Однако, идти пришлось недолго, потому что компания находилась почти на самой окраине города. Родители девушек тепло попрощались с Шико и Джозу и уехали в свою деревню Пэтальос. Шутовка в компании дакини сели в арендованный микроавтобус, прихватив с собой Джозу, и уехали в город Баиле.