Анархизм и другие препятствия для анархии
Шрифт:
Рецензент в херстовском журнале называл Конана «героем из комикса», но это описание обманчиво и всего лишь показывает пределы эрудиции автора. Грамотеи никогда не замечают поп-культуру до тех пор, пока она не умерла или не находится при смерти (зачастую ими же и убитая) — неважно, имеем ли мы в виду елизаветинскую драму или панк-рок. То же самое произошло с массовой беллетристикой 1920-х и 1930-х годов. С некоторым опозданием профессора литературы все же выделили скромное место в своем мавзолее фантасту и автору романов ужасов Г.П. Лавкрафту — наверное, потому, что его последователи ни гроша не стоят. Но друга Лавкрафта Роберта Е. Говарда они игнорируют, несмотря на безупречную репутацию его предшественников вроде Уильяма Морриса и лорда Дансени. Тем не менее, именно Говард создал целый вид «героической фэнтези» — «меч-и-магия», который многие до сих пор с успехом практикуют (Фриц Лейбер, Майкл Муркок,
Как рассказчик Говард, по крайней мере, не хуже Лавкрафта, скорее всего, лучше. Однако его лучшие тексты отличает героический фатализм — совершенно обнаженный, безжалостный и неромантичный.
В отличие от своих слабых продолжателей — Л. Спраг де Кампа и Лин Картер — Говард в «мече-и-магии» делал упор на меч; про магию вспоминать сейчас стыдно, она превратилась в заповедник для невежд вроде Картер и лесбийских доктринерок вроде Элизабет Линн (единственное важное исключение — неподражаемый Джек Вэнс).
Говард одержим насилием — бессмысленным, но настоящим «экстремальным опытом» в мире, лишенном подлинных приключений; и это, несмотря на то, что события происходят до разрушения Атлантиды, на удивление «современно». В целом картина верно передает говардовский оригинал, но до определенной точки. Кровь и кишки вполне удовлетворят тех, кто (как я) подобные вещи любит. Как сказал КрисЭсти, перед нами «нарезка» во всех смыслах. На самом деле, количество отрезанных конечностей минимально — по сравнению с самими рассказами Говарда или, если на то пошло, с большинством фильмов Пекинпа, самурайских лент или современных ужастиков. (Тем не менее, их хватило на то, чтобы сделать сюжет «непонятным» для полного снобизма, но ах-какого-чувствительного рецензента из «Сан-Франциско бэйгардиан» — сюжет, за которым с легкостью проследит ребенок восьми лет.) Фильм, в сущности — история о том, как Конан мстит колдуну, заключившему его в рабство и стершему с лица земли его клан. Арнольд Шварценеггер играет Конана не хуже, чем нужно (нужно немногое). Джеймс Эрл Джонс с привычным апломбом вновь показывает нам ДартаВейдера — в этот раз под маской извечного врага Конана, тысячелетнего змеечеловека, похожего на Джима Джонса. Не обошлось без фальшивых нот: неуместные коллоквиализмы, драка с демонами, похожих на Гамби, покрашенных аэрозольной краской, несколько сцен, слишком очевидно сворованных из «Семи самураев», «Звездных войн» и даже «Пылающего седла». В этом нет ничего страшного-история рассказана вполне увлекательно. Зачем ждать 20 лет, пока критики позволят вам посмотреть фильм категории В, если можно опередить толпу и посмотреть его прямо сейчас?
Настоящий недостаток картины — о котором вы, однако, никогда не узнаете из обычных рецензий в корпоративных/«альтернативных» медиа — это то, что сама фигура Конана упрощена. До определенной степени он совершенно верно изображен как личность свирепая, но невинная, неприрученная, но и неиспорченная, аморальный тип, но не злодей (в ответ на предложенный амулет против зла он ухмыляется: «Я сам зло»). Но он, несмотря на производимые по ходу дела кражи, дебоши и святотатства, в слишком большой степени — жертва, мстящая за зло. фильм будут сравнивать со «Звездными войнами» — что неверно, потому что Конан воюет исключительно за себя и абсолютно чужд антисептическому высокотехнологичному бюрократическому морализму лент Лукаса, этого разогрева для Третьей мировой войны — а все потому, что в нем недостаточно ясно раскрыт Конан, грубый, но жизнелюбивый авантюрист.
Настоящий Конан — скептик, он ненавидит жрецов, но избегает бессмысленного кощунства, которое может разбудить спящее зло; настоящий Конан возвращает обиду с процентами, но он — не тот одержимый тина Ахава, что показан в фильме. Конан очевидным образом привлекает тех, кого стесняют социальные нормы; тех, кто хотел бы ударить прямо по угнетению и бесчестию, принявшему удобные зримые формы; тех, кто хотел(а) бы, чтобы индивид по-прежнему мог хоть что-нибудь изменить личным действием. Конан иногда груб, но он не лицемерит. Он может украсть твои бриллианты, но не станет пачкать твою душу.
Всяческие активисты и организаторы порицают фантастику за «эскапизм», за бегство от дейстительности — тем самым вполне оправдывая ответ Дж. Р.Р. Толкиена: «От какой группы людей вы стали бы ожидать наибольшей озабоченности идеей бегства и наибольшей враждебности к ней? От тюремщиков».
Фантазия и свобода — их органическая связь была очевидна для Шарля Фурье, для фантаста-марксиста Уильяма Морриса, для русских анархо-футуристов, которые — предвидя даже говардовскую терминологию! — называли себя «анархо-гиперборейцами». И тем не менее,
Мысль о том, что спасения можно достичь через индивидуальный акт волевого насилия, сейчас совершенно затерта (хотя для людей с комплексами она по-прежнему имеет терапевтический эффект).
Поскольку насилие обезличено и подверглось коллективизации, в нем больше нет страсти — кроме как для зрителей. На юге Атлантического океана две команды технических работников по очереди уничтожают друг друга, нажимая кнопки. «Умные» бомбы убивают тупых людей: овцы сражаются за овец. Мэгги Тэтчер изображает Черчиля-в-женском-платье, неудачно пытаясь переплюнуть по популярности «Эвиту». Хунта обнаруживает, что аргентинских диссидентов «исчезнуть» куда проще, чем британских солдат.
Наше время производит лишь суррогатных варваров. Пресыщенные интеллектуалы могут тащиться от бездумной ярости берсерков-викингов; но в этом веке приходится довольствоваться бюрократическимбруталитаризмом, который безлично производят поденщики вроде Александра Хейга, Пол Пота и Дианы Фернстейн.
Псевдоварварские оперетки кончились взвизгом: футуристы стали фашистами, сюрреалисты стали сталинистами, панки превратились в «новую волну» и вернулись в Школу искусств. Почему воображаемое варварство привлекательно? Потому что «цивилизация, приближаясь к концу, становится все отвратительнее» (Фурье), и иллюзорная альтернатива в виде варварства кажется… чище.
Где же Конан, когда он нам так нужен?
УПРАЗДНЕНИЕ РАБОТЫ
Никто и никогда не должен работать.
Труд — источник чуть ли не всех человеческих несчастий. Назовите почти любое зло — оно происходит из-за труда или из-за того, что наш мир построен вокруг труда. Чтобы перестать страдать, надо перестать работать.
Это не значит, что мы должны перестать что-либо делать. Это значит, что надо создать новый образ жизни, основанный на игре; другими словами, это означает луддитскую революцию. Под «игрой» я понимаю также празднества, творчество, содружество, сообщничество, может быть, даже искусство. Игра — это больше, чем детская игра, как бы достойна ни была последняя. Я призываю к обобщенной радости и по-настоящему свободному безрассудству. Игра — это не пассивный отдых. Без сомнения, даже обычной лени и безделья нам нужно гораздо больше, чем мы сейчас можем себе позволить, каков бы ни был наш доход и профессия. Но как только пройдет навязанное трудом истощение, почти каждый предпочтет действовать. Обломовщина и стахановщина — это две стороны одной и той же фальшивой монеты.
Луддитская жизнь совершенно несовместима с существующей действительностью. Тем хуже для «действительности» — черной дыры, высасывающей последние соки из того немного, что пока еще отличает жизнь от выживания. Забавно — а может, и не очень — что все старые идеологии по сути консервативны, так как верят в труд. Некоторые из них, такие как марксизм и большинство разновидностей анархизма, верят в труд особенно страстно, потому что не верят больше почти ни во что.
Либералы утверждают, что надо устранить дискриминацию при приеме на работу. Я утверждаю, что устранить надо саму работу. Консерваторы поддерживают законы о праве на труд. Следуя Полю Лафаргу, беспутному сыну Карла Маркса, я поддерживаю право на лень. Леваки требуют полной занятости. Как и сюрреалисты, я требую полной незанятости — только я не шучу. Троцкисты призывают к перманентной революции, я призываю к перманентному буйству. Но хотя все идеологи утверждают труд — и не только потому, что рассчитывают свалить свою порцию на кого-то еще, — они странным образом стесняются прямо в этом признаться. Они бесконечно твердят о зарплате, рабочих часах, условиях труда, эксплуатации, производительности, рентабельности. Они рады рассуждать о чем угодно, кроме работы как таковой. Эксперты, предположительно думающие за нас, крайне редко делятся с нами своими заключениями по поводу работы — несмотря на то, как это для всех нас важно. Замкнувшись в своем кругу, они бесконечно обсасывают детали. И профсоюзы, и работодатели согласны, что мы обязаны продавать часы нашей жизни за право на выживание, и спорят только из-за цены. Марксисты считают, что начальствовать над нами должны бюрократы. Либертарианцы полагают, что бизнесмены. Феминисткам плевать, как именно называются начальники, лишь бы они были женского пола. Все эти идеологизаторы очевидным образом серьезно расходятся во мнениях по поводу того, как делить полученное с помощью власти. Столь же очевидным образом никаких возражений против собственно власти у них нет. И все они хотят, чтобы мы работали.