Анастасия. Загадка великой княжны
Шрифт:
«А где они теперь? – думала Гарриет фон Ратлеф. – Где те люди, которые бы позаботились об Анастасии и помогли решить ее дела?» Иногда они говорили об этом. «Никогда бы не подумала, что мне придется пережить такое в Берлине, – сказала Анастасия. – Что моим родственникам будет жаль для меня куска хлеба… Лучше было бы, если бы Чайковский оставил меня лежать там». Но у нее появлялись и реальные предложения. «Привезите сюда Жильяра… – говорила она. – Он еще жив? Если он жив, я бы написала ему, и всё было бы хорошо. Он помог бы мне. Он жил у нас много лет, он хорошо меня знал».
«“Доктор меня бы тоже узнал”.
“Какой доктор?”
“Который был с нами”.
“Как его звали?”
Анастасия не знала. Потом сказала: “Кажется… Боткин”.
“Вы думаете, его нет в живых?”
“Я помню, что читала где-то, что он умер, – вопросительно глядя на меня, она стискивает
“Где-то сообщалось, что найдены доказательства”.
Из всего этого я могу понять одно: ей неизвестно, что было написано о гибели царской семьи. Она берет в руки фотографию вдовствующей императрицы и тихо произносит: “Но она жива, я уверена в этом”.
“Вдовствующая императрица должна благодарить судьбу, позволившую ей уехать”.
“Как знать, счастлива ли она? – говорит с горечью Анастасия. – Я жива, мадам, и я несчастна; можете вы мне объяснить, почему так должно было случиться? Все остальные умерли. А я, кто я такая теперь?”»
И в самом деле, кто она была такая? «Я больше никогда, никогда это не увижу! – воскликнула Анастасия, увидев фотографию дворца в Ливадии. – Что с этим всем сталось? Что они с этим сделали?»
Фрау фон Ратлеф ее успокоила: «Всё так и осталось, поверьте мне».
«В такие минуты, – писала Гарриет фон Ратлеф, – когда она уставала от жизни, когда физическая боль и тени прошлого ее одолевали, ее нрав проявлялся со всей своей страстной силой. Мы не могли оставить ее одну. И я, и врачи боялись, что она может что-то сделать с собой. Как часто она жаловалась мне: “Я всё еще безумна, так как не понимаю, как могла прийти в такое состояние, почему у меня нет права быть той, кто я есть, и почему я должна всегда жить среди чужих…” Она не притворялась, говоря, что желала бы умереть, потому что не знает, как ей жить дальше». Терпение Анастасии истощалось, у нее не оставалось сил. «Если вам не удастся помочь мне получить мои права, – предупреждала она фрау фон Ратлеф, – я дольше жить не стану». Она найдет работу, заработает денег, уедет в Грецию, поступит в монастырь и умрет там. «Если придет еще один отказ, я больше не хочу жить. Это последний раз… Я остаюсь той, кто я есть, дитя своих родителей, даже если я и зовусь фрау Чайковская».
Это были уже не слова маленькой девочки. Это уже не была «фройляйн Анни». «У этого бедного измученного существа, – писала фрау фон Ратлеф, – было глубокое сознание своего высокого положения, своего достоинства, что могло выглядеть как угодно, но только не смешно». Ее боль прорвалась в трогательном ироническом восклицании: «Я никогда не говорила, что я великая княжна Анастасия Николаевна!» Она хотела сказать, что никогда не настаивала на титуле, на имени, никогда ничего ни у кого не просила. Барон фон Кляйст «насмехался над ней» и в конце концов рассердился за ее отказ носить белье с монограммой в виде короны и имени Анастасия. Но она понимала, как смешны были эти украшения в ее положении. Если фрау фон Ратлеф хочет, пусть закажет платки с инициалами «А.Ч.» – «или, лучше, просто “А”». Но без короны. В Бухаресте она утратила свои права. «Если бы мои родственники признали меня, им не нужно было бы считать меня Романовой. Я навсегда останусь фрау Чайковской».
Так появилась «фрау Чайковская».
Летом 1925 года, на момент ее поступления в клинику Св. Марии, Анастасия была опасно больна. Туберкулезная инфекция в левой руке осложнилась стафилококком, и у локтя образовалась безобразная, чрезвычайно болезненная открытая рана. «Больная крайне истощена, – писал Сергей Михайлович Руднев, знаменитый русский хирург, лечивший Анастасию и спасший ей жизнь, – и так худа, что похожа на скелет». В подробном отчете о ее физическом состоянии он отметил: «На правой ноге у нее я заметил сильную деформацию, очевидно, врожденную: большой палец изогнут вправо, образуя опухоль».
Деформация такого рода была у нее на обеих ногах. Хотя такое явление нельзя считать необычным, в ее случае оно было настолько выражено, что должно было быть заметно от рождения. Профессор Руднев считал, что семья Анастасии не могла не запомнить это. Гарриет фон Ратлеф составила список других особых примет: небольшой шрам на лопатке в результате удаления родинки прижиганием; другой шрам у основания среднего пальца левой руки, который, по словам Анастасии, она прищемила дверцей экипажа; и третий, едва заметный шрам на лбу. Были и еще шрамы, возможно, следы нанесенных ей ранений: например, шрам за правым ухом, который фрау фон Ратлеф определила наугад как «след от пули»; инфекция в груди и левом локте, по
«Нельзя сказать, в какой степени нарушение памяти является результатом видимых повреждений, – писал доктор Лотар Нобель, директор клиники, куда Анастасию перевели в июле 1925 года, – поскольку тяжесть этих повреждений сейчас не представляется возможным определить». Расстройство памяти у Анастасии, доходившее до амнезии, озадачивало всех ее врачей. Доктор Нобель писал: «Ее воспоминания о прежней жизни рассеяны, как островки в море… Это очень необычная форма амнезии, не поддающаяся определению, поскольку она относится ко всему прошлому, кроме самого недавнего периода жизни пациентки, о чем у нее сохранилась нормальная память».
Профессор Карл Бонхоффер, известный берлинский психоаналитик, также был вызван для осмотра Анастасии во время ее пребывания в больнице. Бонхоффер не усмотрел внешних признаков травмы головы, но утверждал, что «это само по себе не говорит об отсутствии органического расстройства памяти, поскольку такие расстройства часто являются следствием сотрясения мозга без какого-либо повреждения черепа». Последствия травмы, в любом случае, имеют разнообразные формы, и доктор Бонхоффер заключил, что Анастасия так и не оправилась от ужасов происшедшего. Что это были за ужасы, он не выяснил: «Говоря о последних испытаниях царской семьи, она утверждает, что ее отца застрелили первым. Она помнит появление множества людей и звездное небо. Что было дальше, она не помнит». Как и доктор Нобель, Бонхоффер с особым интересом отметил, что провалы в памяти у Анастасии распространяются на все этапы ее жизни, не только на детство и момент убийства семьи. Он мог только сделать вывод, что эта необычная «амнезия» явилась результатом «более или менее намеренного волевого усилия… Возможно, здесь имеет место потеря памяти как следствие самовнушения, явившегося результатом стремления забыть пережитое… Следует допустить, что у царской дочери могло развиться такое самовнушение».
Расстройством памяти объясняется и проблема с ее знанием языков, которую Гарриет фон Ратлеф справедливо определила как «причину большинства сомнений в подлинности ее личности». Хотя некоторые заявляли, что слышали, как она говорила по-русски, по-английски и даже по-французски, к 1925 году Анастасия говорила исключительно по-немецки. Ее недоброжелатели, все германофобы, использовали этот факт против нее, утверждая, что царская дочь «вовсе не знала немецкого», поэтому Анастасия, свободно на нем говорившая, не могла быть ею. Однако на самом деле все четыре великие княжны серьезно занимались немецким вплоть до заключения в Тобольске в 1918 году и во время него. Пользоваться этим языком у них было мало случаев, и они им так и не овладели, но и Анастасия, после пяти лет жизни в Германии, тоже им не овладела. Доктор Людвиг Берг, священник из больницы Св. Марии, вспоминал, что Анастасия «говорила по-немецки, но медленно и часто подыскивая слова. Предложения она не всегда строила правильно». И это правда. Указав однажды на маленького ребенка, Анастасия назвала его «Dieses stisse Kleine Sache» – буквальный и, для немцев, неприемлемый перевод английского «this sweet little thing» (эта милая крошка) [1] . Для Анастасии всё было Sache — предмет, вещь. В жизни были только «хорошие вещи» и «плохие вещи». Людей она тоже видела только в черных и белых тонах. Они были или sympathisch (симпатичные, приятные) или unsympathisch (несимпатичные, неприятные). Анастасия пренебрегала грамматикой, употребляя das, когда не была уверена. Das означало «это», «он», «она». Женщина, встретившаяся с ней, когда Анастасия прожила в Германии семь лет, говорила: «У нее очень странный немецкий, она понимает только самый примитивный язык, не может читать газеты – и всё же говорить она может только по-немецки».
1
Английское слово «thing» многозначно. Среди его значений: «вещь, предмет» и «живое существо» (ласково или презрительно). – Прим. пер.