Шрифт:
Я вхожу в здание университета неспешным шагом. До первого занятия остаётся всего каких-то семь минут. Меня никогда нельзя было отнести к числу особо прилежных учениц, приходящих заранее и подолгу сверяющихся с расписанием на доске. Нет, я не училась из-под палки ни в начальной школе, ни в старшей и отдаю себе отчёт, что желание стать врачом требует отдачи более колоссальной, чем самопожертвования в любой другой отрасли и профессии. Но я не вылетела с первого курса, и одно лишь это уже чего-то да стоит. Многие мои однокурсники оказались за бортом ещё тогда, сломались на первых же экзаменах, а я по-прежнему здесь, хожу по коридорам учебного заведения и настраиваюсь на первый учебный день на втором году обучения. Он не сулит мне ни новых впечатлений, ни знакомств с ровесниками, но рутина по-своему прекрасна. Буквально каждое мгновение наших жизней всё равно не может быть наполнено интересными приключениями и захватывающими дух эмоциями. Поистине яркие моменты, действительно оставляющие след в душе о себе и людях, невероятно редки, отчего и представляют особенную ценность, когда мы вспоминаем о них.
– Ты так и не надумала
– Чёрт, Хейзел, напугала.
Я вздрагиваю не столько от голоса подруги, сколько от того, как она дёргает ткань в вечном непонимании, когда же я наконец начну одеваться нормально, а не так, будто сразу после учёбы отправлюсь в клуб. Не вызывают нареканий лишь мои кофты, свитера и прочие вариации одежды поверх бюстгальтера, в то время как короткая длина юбок, едва прикрывающая края чулок, буквально выводит Хейзел из себя. Она живёт в твёрдой убеждённости, что это неприлично, а я считаю, что если не сейчас, то никогда, ведь тело не становится моложе, и потому значительную долю совместно проводимого времени дома, на учёбе и за проведением досуга мы тратим на споры, в которых нам ещё ни разу не удавалось прийти к какому бы то ни было компромиссу. Мы познакомились, став соседками по комнате в общежитии, и обычно приходим на занятия вместе. Но вчера я провела на заключительной летней вечеринке гораздо больше времени, чем предполагала изначально, и Хейзел не удалось растолкать меня до своего ухода. Я еле-еле стащила себя с кровати уже после того, как за ней закрылась дверь, ведущая из нашей мини-гостиной в общий коридор.
– Так надумала или нет?
– Это обычная чёрная блузка с круглыми белыми вкраплениями. Что ты к ней так привязалась? Можно найти что-то наподобие в любом магазине.
– То есть твой ответ железно отрицательный?
Хейзел прислоняется к доске справа от меня со скрещёнными на груди руками и обиженным выражением лица, пока я, несмотря на своё довольно ровное отношение к учёбе без готовности просиживать за учебниками и тетрадями ночи напролёт, внимательно убеждаюсь в отстутствии изменений в сегодняшнем графике. Подруга вздыхает пару раз, но если таким образом она надеялась заполучить мою милость, то соответствующая театральность ей нисколько не помогает.
– Я люблю тебя и дорожу тем, что ты есть в моей жизни, но мои вещи только мои. Не хочу, чтобы ты дулась на меня. С тобой это, правда, никак не связано, – тихо говорю я, думая о предстоящей через несколько минут анатомии. Из того, что мне доводилось слышать и читать о данной дисциплине, в самом начале нам предстоит учить термины на английском и латинском языках, умея при этом соотносить каждый термин с конкретным анатомическим образованием. Впоследствии объём информации будет лишь возрастать, а из-за востребованности каждого нового термина при изучении последующих тем уменьшить его никогда не удастся. И легче со временем точно не станет. Именно так действует принцип от простого к сложному. – Я закончила. Можем идти.
В аудитории царит оживление, характерное для тех случаев, когда в ней ещё нет того, кто непосредственно отвечает за то, чтобы вложить в наши головы хоть какие-то знания касаемо своей дисциплины. Мы с Хейзел, как обычно, поднимаемся почти на самый верх, и я обвожу класс быстрым взглядом прежде, чем склоняюсь над телефоном в намерении выключить звук. Мне, конечно, не стать отличницей, но я уважаю тех, кто тратит на нас своё время и пытается сделать из нас врачей, на которых в вопросах здоровья всегда смогут положиться обычные люди. Мы с Хейзел недолго перешёптываемся о том, каким может оказаться наш новый преподаватель, сосредоточенные друг на друге, когда вокруг вдруг воцаряется безусловная тишина словно по щелчку пальцев. Ещё даже не подняв головы, я понимаю, что это он, пришедший, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей. А потом… За минувший с момента поступления год мне ни разу не доводилось видеть ни одного преподавателя или приглашённого профессора, который бы выглядел подобным образом. И дело тут не в том, что лекции у нас вели лишь представители сильно взрослого поколения. Просто мне вообще не казалось возможным, чтобы руководство учреждения позволило кому-либо из преподавательского состава появиться на работе в джинсах, клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами и двумя расстёгнутыми сверху пуговицами в сочетании со спортивными ботинками. Но забудьте об этом. Всё вышеперечисленное мною не так уж и важно. Внешний вид меркнет на фоне лица, как у греческой скульптуры с самыми идеальными его пропорциями, и голоса, которым мужчина приветствует класс и представляется. По жизни мы все видим сотни и даже тысячи лиц, слышим немало голосов и позволяем другим услышать то, как звучит наша собственная речь. Но не все черты лица и то, с какой тональностью, с каким настроением говорит человек, буквально врезаются нам в память, чтобы остаться там на веки вечные. Я поклялась себе, что забуду изумрудно-малахитовые глаза с вкраплениями приглушённого серого оттенка, бархатно-хриплый голос, взъерошенные руками волосы и тело, которому позавидует любой мужчина-модель с обложки журнала. Но мысли о проведённых вместе ночах и пережитых ощущениях, словно предавших меня с тех пор, так и не дали двигаться дальше. Всего три ночи. Короткие, будто вспышка молнии или полёт падающей звезды, и быстро исчерпавшие свой лимит. Но, оглядываясь назад и так не прекратив вспоминать, я бы отдала многое на свете, чтобы их повторить.
Для меня он был просто Себастианом. Просто парнем старше почти на семь лет. Двадцать пять против восемнадцати. И ни слова о фамилиях друг друга. Я никогда и не спрашивала о ней, и он в свою очередь тоже. Это не казалось принципиально важным. И я не думала о том, чтобы примерять её к своему имени и мысленно пробовать новое сочетание на вкус. Я лишь
– Что ты делаешь? – непонимающе шепчет Хейзел, когда расстояние между нами увеличивается до такой степени, что в освободившемся пространстве легко поместятся двое, а то и трое человек. Она начинает перемещать свои вещи, брать их в левую руку, но я качаю головой, склонив её ниже и спрятавшись за длинными волосами.
– Нет. Сиди, пожалуйста, там. Я всё тебе объясню, но позже.
Тем временем из своего укрытия я вижу, как Себастиан Скотт, которому теперь двадцать семь, прислоняется к столу, сжимая край столешницы обеими руками так, что кожа на них в соответствии с моими воспоминаниями наверняка белеет, и громко говорит авторитарным тоном, сразу же дающим осознать требовательность, строгий характер и нежелание слушать возможные оправдания.
– Я сравнительно молод, и это мой первый год, но скажу сразу, что большинство здесь присутствующих с моим темпом вряд ли справятся. Рекомендую уже сейчас задуматься о том, как и где вы будете находить время на то, чтобы записываться ко мне на дополнительные консультации и на последующую сдачу отчётов. И дело даже не столько во мне, сколько в сложности самой дисциплины, которую вам предстоит освоить. Она потребует от вас особенного усердия и терпения.
Я думаю, что он говорит так, как, вероятно, и должен говорить тот, кто прошёл все существующие стадии обучения и получил докторскую степень в дополнение к магистерской. Благодаря этому, но, скорее всего, просто возрасту Себастиан возмужал. Стал ещё прекраснее, чем был. Даже на том расстоянии, что разделяет нас, от него исходит особенная аура. Это превосходство. Уверенность в себе. И знание, что именно в этой аудитории ему нет и не может быть равных. Нам всем двадцать лет. Максимум двадцать один. Мне исполнится именно столько через каких-то пару недель. И тогда своебразным достижением можно будет считать возможность пойти в магазин и без проблем на кассе оплатить выбранное вино. Пока же лично я ещё нигде не могу приобрести и употребить алкоголь на абсолютно легальной основе. Время от времени я довольствуюсь лишь дешёвым пивом на вечеринке в одной из соседних комнат.
Себастиан Скотт запускает презентацию с помощью проектора под потолком. Первые несколько слайдов мне удаётся поспевать за ходом лекции и конспектировать информацию с них в полном объёме и даже без сокращений. Но спустя некоторое количество времени моя сосредоточенность изменяет мне, и я перестаю осознавать, о чём конкретно идёт речь. Старания писать быстрее приводят лишь к усталости в руке, после чего изначально понятный рукописный текст превращается в нечто неразборчивое, что, вероятно, придётся выкинуть и переписать. Я просто растворяюсь в своих мыслях, никак не связанных с темой занятия, так что звонок, сигнализирующий о его окончании, застаёт меня буквально врасплох. Поверить не могу, что прошло уже три часа. Но пока все вокруг складывают свои учебные принадлежности в сумки или рюкзаки, я не спешу следовать примеру окружающих. Если это в принципе возможно, то из-за их постепенного ухода из аудитории я склоняюсь ещё ниже, чтобы дождаться, когда путь будет совершенно свободен. Свободен, разумеется, от Себастиана Скотта. Меньше всего мне нужно и хочется пересекаться с ним. Однако планы Хейзел не совпадают с моими, и, полностью собранная, она уже стоит в проходе между рядами, смотря на меня требовательно и с любопытством, которое требует скорейшего удовлетворения.
– Ты же не собираешься остаться здесь? Идём уже.
Мне приходится встать с чувством внутреннего поражения. Как я не тяну время со сборами, Себастиан Скотт по-прежнему в аудитории, занятый выключением техники, но отвлекается от неё, услышав наши шаги на лестнице. Он поднимает взгляд, думаю, собираясь проявить вежливость и попрощаться с задержавшимися студентами, но не произносит ни слова. Так наступает тот самый момент, которого я так боялась и всячески желала отсрочить его наступление. Я словно забываю, как дышать, когда Себастиан, едва встретившись со мной глазами, перемещает их к Хейзел. Всё происходит настолько стремительно, что мне не кажется, что он меня узнал. Может, это даже к лучшему. Если он забыл, и мой образ совершенно стёрся из его памяти. Я ведь чего-то подобного как и раз желала. Тогда, когда переживала, что будет. Возможно, это было зря. Но почему-то, покидая аудиторию, пока Хейзел чуть отстаёт, я чуть ли не хочу плакать. Это так глупо и тоскливо, что хочется вернуться в общежитие, залезть под одеяло и лежать там не один день, выбираясь, только чтобы поесть. Но я отгоняю эти мысли прочь ещё до того, как подруга нагоняет меня и останавливает уверенным прикосновением к левому локтю, преграждая мне путь и не оставляя иного выбора, кроме как остановиться.