Анчутка

Малых Алексей

— Только я не понимаю, как Ясинь-хан дал согласие на нашу свадьбу. Позволить, чтоб проклятое дитя Эрлиха (Эрлих — бог царства мёртвых в тенгрианстве) вошло в их род?

— Ты истинный сын степи, — одобряющие проговорил Кыдан, поднявшись на локтях, протянул руку, положив на плечо племянника свою уже не тяжёлую ладонь, которой Манаса неоднократно был бит ранее.

Но теперь она не пугала его, а наполняла брезгливым чувством пренебрежения. А вот слова, сказанные дядькой, отрадой прозвенели в его сознании, проникая в глубины истосковавшейся души. Он столько времени испытывал свою чуждость здесь, копил в себе всю озлобленность и обиду, которая укоренилась

в глубинах естестества. А несколькими словами всё это было выдернуто, что заставило испытать боль и трепет от переполняющей радости.

— Но я сын уруса? — словно не веря самому себе, напомнил дядьке о своём происхождении.

— Твой отец великий батыр…

— О чём ты? — голос дрожал от презрения к своему родителю.

— Как сильно ты возрос Манас, — Кыдан с трепетом в глазах изучал его лицо, за последние годы ставшее совершенно не похожим на его сестру — доселе сохраняющее юношеское очарование, теперь оно стало возмужалым и напоминало одного уруса. — Твой отец, может гордиться тобой…

Серые с подпалинами глаза, в которых блестели скупые мужские слёзы, с недоумением уставились на хана.

— Ты не ослышался, Манас.

— Как ты можешь вести о нём столь благостные речи?

— Выслушай меня, Манас, и решай сам. Ты желанное дитя, Манас.

40. Неспокойно в хоромах на Куру

Дешт-и-кипчак. Девятьнадесять лет назадМесть Креслава была лютой, не знающей сострадания. Она, даже не смотря на добычу в три, головы, которые были освобождены от своих тел и ныне, притороченные к седлу задорно болтались, окрасив ногу лошади свежей рудистостью, которая сначала припеклась на солнце, а теперь вновь размокла от конского пота, так и осталась неприсыщенной — хозяин перстня не был найден — его имя даже под жуткими пытками не выдали ближники, что лишь им одним прибавляло чести.

Креслава не было в курени более двух лун, и теперь он стремился обратно — там Тулай — и хоть ему не позволено к ней приближаться, понимание, что он будет дышать с ней одним воздухом, хоть как-то грело заиндевелую душу мстивца, ищущему и своей смерти. Ему хватало тех мимолётных встреч издалека, чтоб наполниться желанием жить дальше ради справедливости — растущий живот не давал застыть бурлящей клоаке гнева, и Креслав становился яростнее взбешённого тура, который в запале не видел ничего и никого и сносил всё, что ему попадётся. Как же ему тогда хотелось вырвать из Тулай это бремя, бросить псам, самому сожрать, и сгинуть, чтоб больше не напоминать этому миру о своём существовании.

Несмотря на провальность своего замысла, северский торопился — он знал, что Кыдан будет крайне недоволен его промахом, но возможность увидеть Тулай, понуждали его подбадривать свою кобылу к быстрой рыси. Останавливаясь лишь на время, чтоб дать верховым отдышаться, степняки в три дня вернулись в курень, которая погрузилась в заунывное ожидание.

Креслав, осадив лошадь возле вертикальной коновязи, поспешил к Кыдану. Молчаливо встал за его спиной на колени, ожидая, пока тот обратит на него внимание. Кыдан стоял неподвижно и лишь немного повёл ухом на бряканье кольчуги и глухой удар о землю, брошенных под его ноги, голов. Замерли оба. Застыла и курень. Никто не смел громко говорить, кам без устали гортанно распевал заклятья. Его песнь вопиющая своей густотой к Вечному Небу перекрыл долгий женский крик.

Полог широкой вежи откинулся, и навстречу Кыдану выскочила обеспокоенная женщина.

Она тут же угнулась, лишь бы не встретиться с холодным, как казалось всем, видом хана, но это была лишь его личина — живлаки на скулах нервно перекатывались, а костяшки сжатых кулаков побелели. Не выдержав долгого ожидания окончания мучений своей сестры, Кыдан зашёл внутрь. Их разделяла лишь занавеска, за которой суетились женщины. Те промокали её лицо, что-то говорили ей, выносили окровавленные суконки, овечьи подстилки.

Он видел лишь её изломанное болью лицо. Её взгляд на миг озарился. Он был устремлён в его сторону, но ниже, будто проскальзывал возле его ног. Проследив за ним, Кыдан с непониманием уставился на войлочный полог. Тот встрепенулся, и вошла женщина с медным котелком полным тёплой воды. Идя за взглядом сестры, он попятился к входу и, откинув полог, проследил вдаль. Там на коленях стоял Креслав, ловя мимолётные мгновения, чтоб выхватить в глубине сводчатого жилища лик своей любимой. Пронзив юрту натужным криком, она прободила и сердце северского, будто и он чувствовал ту же боль что и она, вдобавок ко всему, он испытывал и муки душевные, терзающие его уже несколько лун. Креслав съёжился не в силах вынести её крик, который напоминал о жестоком прошлом.

Наконец, свершилось. Но не было звонкого детского крика, который бы сообщил о окончании мук сестры хана. Не было радостных славословий и пожеланий рождённому долгих лет жизни. Никто не принёс ему в дар овчинку и лук со стрелами, никто не повязал на высоченную коновязь оберег-конёк.

— Мой повелитель, у госпожи родился сын. Но…он очень слаб, — склонив голову подошла повитуха.

Кыдан не выказал радости, когда к нему поднесли свёрток с младенцем. Отвернул одеяльце, чтоб взглянуть в лицо новорожденного и тут же отдёрнул руку.

— А моя сестра? — натужно выдавил слова, а покрасневшими от сдерживаемых слёз глазами вонзился в женщину.

Она испуганно склонила голову, боясь сообщить и ещё одну недобрую весть:

— Роды госпожи были тяжёлыми…

— Ну?! — он нетерпеливо рявкнул, что та затряслась и пала перед грозным степняком на колени, прижимая ворчащий свёрток к своей груди.

— Госпожа не доживёт до этой ночи.

Сглотнув подступивший к горлу ком, Кыдан немного шатко подошёл к ложу и, взяв слабеющую руку сестры, приложил к своей щеке, покрытой тонким волосом.

— Брат, позаботься о моём сыне, — еле слышно проговорила Тулай.

Тот замотал головой, то ли не желая дать обещание своей сестре, то ли отгоняя мысли о её скорой кончине.

— Оставляешь меня? — продрожал на выдохе, показав свою слабость, которую открывал только ей.

— Значит, так хочет Вечное Небо, — Тулай попыталась улыбнуться.

— Вечное Небо тут ни при чём… Это он во всё виноват, — сквозь внешнюю сдержанность прорвалось негодование.

Замолчал, чтоб своим сквернословием, не тронуть нежного уха сестры, но беззвучно вопиял, не принимая безрадостную явь. Кыдана рвало изнутри. Казалось, что своды не только вежи, но и Небес, которые забыли о справедливости, сейчас рухнут. Он уже ощущал себя одиноким ковылём на ветру, который стоит на пути перегона. Его сестра хоть и была хрупка и юна, но она давала ему тот посыл, как то делает всадник своему растерявшемуся коню, когда услышал гром — она делала его сильнее. Нет, это ради неё он хотел быть крепче! А теперь что же? Как ему выстоять в этом бесконечном мытарстве? Как ему одному противиться злому року? Как было возможно отпустить то, чем он безмерно дорожил?