Анчутка
Шрифт:
— Все вы знаете меня как Зиму, травницу, но при крещение в Курске пятьнадесять (15) лет назад мне дано имя другое было. И зовут меня Евгенией, — куколь с головы стянула, стыдливо показуя всем безобразие своё. Одни поморщились, другие без зазрения ту осматривать принялись.
— Кто тебе свидетелем будет? — громыхнул епископ.
Военег от той воротится, не желая узнать сестры ближника. Та к Неждане с ним обращается.
— Неужели не помнишь меня друженька? Как меня убить хотела, как меня в огне гибнуть оставила? Или ты Военег Любомирович, не узнал меня сестру своего ближника,
— Не знаю тебя! — гневно той бросил. — Сгинь, уродица! — рукой на ту замахнулся.
А та даже с места не двинулась. Лишь глаза прикрыла, ожидая удар по своей щеке, огнём тронутой, жёлтыми узорами уродливых шрамов украшенной. Олексич руку наместника перехватил. Оттолкнул от травницы.
— Я, — Мирослав на паперть поднялся, чтоб его слышно всем было. — Я свидетелем ей буду. Это полюбовница отца моего, Олега Любомировича, — мягким взглядом на уродицу смотрит, а всё же черты знакомые отметил.
Про себя удивляется — и как не признал её прежде, голос её нежный, речи разумные — она ему матушку любимую заменить никогда не пыталась, но всегда на помощь приходила советом. Да ведь и Зима ему как родная стала сразу, в первый же день её появления на дворе в образе травницы.
— Что у тебя есть сказывай, Евгения, — бояре теперь ту пытают.
Рассказала та всё что знает: и то, что Неждана её убить хотела, и про сговор против Позвизда, и то, что сама в крамоле недавней участвовала. А теперь ждёт суда над собой праведного— всё безропотно примет.
Тут Неждана в исступлении зашлась. Орёт, что всё это неправда. Покраснела вся, потом ойкнула. Побледнела разом, будто убелили белильниками, глаза закатила, захлебнулась чувствами, упала на земь, ряснами с колтами брякнув звонко. Как подкошенная повалилась, словно замертво. Дочь её за плечи трясёт, в чувства привести не может.
— Добро, Евгения. Суд над тобой честный будет, — думные молвят дальше. — Кто вторым заручителем будет?
— Я, Извор, суженый её прежний. Наши отцы заручились ещё с десяток лет тому назад.
— Ах ты, пёс шелудивый! Так вот что ты удумал?! Ожениться ей хочешь? Против отца пошёл?! Ладно, — прогудел склабясь, злобой на того пыхая.
— Покайся отец пока не поздно. Глядишь, судьи смилостивятся над тобою, — Извор того увещевает, к отцу своему несмело ступает.
Военег глазами блеснул яро, гласом мощным воздух сотрясает.
— Слушайте! Все вы меня слушайте! Сын мой рассудок потерял, от того что не может стать супругом Любавы Позвиздовны, ведь они теперь сводные брат с сестрой! Нашёл самозванку какую-то и решил своими нечестивыми руками ваши земли северские своими сделать! Неужели поверите ему?! А не мне! Я защищал вас столько лет! Кровь проливал! Живота своего не жалел! Кому верите вы? Самозванке безродной?
— Нет, отец! — Извор противится. — Венчаться я с ней не буду. Всеволод Ярославович ей иного в супруги прочит — в грамоте нет моего имени.
— Тогда от чего против меня прёшь? Бестолочь… — к нему приступил, за ворот схватил. — Да и откуда знать тебе её? Ты с ней и не виделся! — его отец нашёл зацепку, чтоб свидетельства того не были действительны.
— Верно, что не виделся явно, — не стал Извор против совести идти. — Мимолётно лишь раз с ней встретился. Лица не запомнил, да и за столько лет всё, что видел истёрлось. Только сердцем чую, что она это. Разговор её, смех и повадки.
Думные вздохнули невесело, головами покрутили угрюмо — не годится, мол, сие свидетельство — сам ещё юнцом был незрелым.
Военег улыбкой кривой свой рот перекосил. Хоть венчание не состоится уже, но и Сорока с позором уйти должна. У наместника есть ещё возможность всё исправить — Евгению в клевете осудить, да и Сороке теперь за самозванство казнь полагается.
Бояре думные расходиться стали. Олексич взглядом у братьев ответ ищет — что дальше-то ему делать? А те сами не ведают. Остаётся у них один путь — бежать.
Треньк… треньк… Затренькали бубенцы над головами. То ведун за спинами бояр себе путь пробивает. Расступились перед тем. Идёт, посохом по земле бьёт. За собой подолом замшелой безрукавки пыль собирает.
— Не хватало здесь ещё бесовщины всякой! Удумали скоморошьи глумы здесь устраивать? Хватит! — Военег отвернулся от ведуна, прочь уйти хочет.
— Назовись? — бояре его выспрашивают, сами ища хоть кого-нибудь, уповая на справедливость, обретя зыбкую надежду лишить полянина над северским градом власти. — Кто свидетель твой?
— Не узнал меня? — Креслав, тем не отвечая, с Военегом речь вести начал. — Лето десятое миновало после нашей с тобой последней встречи, да и до этого мы с тобой знакомы были.
— Не ведаю кто ты! — Военег грубо отрезал.
— Хоть наместником брат твой сидел тут, — Креслав к тому подступает, — ты всё это время за него правил. И только благодаря нашему с тобой сговору ладно было всё на Курщине. Ты взамен, чтоб не грабили обозы княжеские, и купцов иноземных на северских землях не трогали, выдал мне одного боярина с сыном, — его гласом сиплым к себе повернул.
Военег изучил того мимолётно, в мыслях потерялся на долю времени. Отступил, узнав одноокого. Меч выхватить хотел по привычке, только в праздничных одеяниях не было предусмотрено это.
— Кто ты? — бояре вновь того пытают.
— Я — Креслав, без роду без племени, странный на родной земле, да и в степи — чужой я…
— Кто свидетель твой?
Креслав на Военега черепушкой-навершием указывает.
— Кто ты такой, я не ведаю, — Военег рыкнул, отступая.
— Я ему буду свидетелем, — Евгения на одноглазого ведуна глазами полными горечи и ужаса смотрит, выплыли на памяти ужасные воспоминания. — Это тот, кто брата убил моего, Бориса. Я его на долгие годы запомнила.