Андеграунд, или Герой нашего времени
Шрифт:
Оплаченная и к тому же заказная (к конкретному часу) любовь то ли нас сердит и злит, то ли слишком тревожит воображение — вот она-то и удивительна нам как запрет и как соблазн, а для иных как табу и как тайна. И ведь не на экране и не из-под полы, а в обычной газетенке, сегодня и сейчас, бери не хочу!.. Газетенка как бы взлетала, вся легкая, вспархивала над столом — шла из рук в руки. Двумя страницами, два крыла, целым своим разворотом газета состояла из калейдоскопа подобных объявлений. Из предложений, пестрых и сорных, но с ароматом (с горьким дымком) этой древней дешевенькой тайны. Среди них обведенное наугад синим карандашом: элегантная женщина проведет вечер с состоятельным мужчиной, номер
Мы только похихикивали, а рыжебородый мальчишка тридцати лет, один из нас, спеша для Дулова, уже снял трубку и ковырялся в мелких цифрах. Все для него: мы пили питье босса, мы радовались радостью босса, мы уже жили его жизнь. Набран подсиненный номер — мы посмеивались, — а рыжебородый с пьяноватыми запинками уже начал так:
— Привет! Это я, дорогая...
Она хотела 100 долларов, Дулов кивнул — нет проблем, он готов.
Однако рыжебородый, скоро и несколько нагло торгуясь (и улыбаясь в нашу сторону), сбивал до 50. Да, она приедет. Она приедет с мужчиной, которому тут же у входа в гостиницу дорогой отдаст 50 долларов, деньги вперед, можно в крупных рублевых купюрах по курсу, мой человек, он абсолютно надежен, да, дорогой... Теперь уже сам Дулов взял трубку (засмеялся — не впервые, мол, но ведь тоже с новизной в ощущениях заказывает себе покупную радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет — и в тон, шутливо заключил разговор:
— ... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой. (Телохранитель кивнул, все верно — у входа и должен быть он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета, где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая...
Красотка приехала, высокая, длинноногая, молодая, но одета не вызывающе, не привлекать внимание (иначе давать мзду у входа в гостиницу). Телохранитель встретил, провел ее к Дулову, после чего мы все из деликатности тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем.
Опять же выявилась степень уважения (одно дело наше загульное траханье, совсем другое за деньги) — парадоксальная и опять же очень-очень советская черта. В мятых купюрах, заплаченных вперед женщине, — в деньгах — таилось вовсе не низменное, а, напротив, нечто строго обусловленное, четкое и для нас надежное. (Как редкий поезд, ставший вдруг приходить в Москву минута в минуту.) И несомненно, что мы, только-только гурьбой из сытого гостиничного застолья, как раз и уважали эту надежную и нагую договоренность. Деликатные, как крестьяне, мы скоренько разошлись кто куда. В основном перешли из номера Дулова в бар, что этажом ниже. Даже и в коридоре никто не остался слоняться, не дай бог, подумают, что подслушиваешь и ловишь ее оплаченные стоны.
Когда часом позже телохран провожал длиннногую красотку по коридору, он, вероятно, расслабился — он попытался затолкнуть ее в комнатку кастелянши (комнатка заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окая и подталкивая железной кистью руки, он сообщил ей, что волгарь и что был афганцем, и почему бы ей после бизнесмена не побыть с ним просто один раз, ну, ровно один,— настаивал он. Красотка ответила, что ей глупить некогда и что ей плевать, что он волгарь и афганец. Он уже втолкнул ее в комнату, когда она ударила, лягнула его коленкой в сплетение (я вспомнил стиральную доску мышц) — телохран после нам объяснил: «Я ей не врезал в ответ только потому, что она за деньги...» — Было вроде бы непонятно, но мы и тут, с некоторой заминкой, поняли его. (Его сыновнее уважение к всеобщему мировому эквиваленту.)
Свирепый мужик сделался робок и мальчишески нежен при мысли, что ее груди и ноги твердо оценены, валюта, — железные кисти его рук обмякли. Кастелянша, беззубая баба, прибежав
В коридоре никто сегодня так звонко и цокающе не спешил — так нам казалось.
Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь на секунду приоткрылся, проговорился: «Ах, если бы знать верх!» (каждому знать свой достижимый верх) — и тогда же, вольтова дуга, как при вспышке, я Дулова увидел, углядел, успел. Как на мосту...
Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью вглядывался в новоявленную его жизнь. Как качели. Меня слишком заносило в его скоросостоявшуюся судьбу — я был Дуловым, молодел, резвел, проносясь вспять, через возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет. Затем (со сладкой болью) меня оттуда выбрасывало в мое нынешнее «я». Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние — переход из судьбы в судьбу — мост — на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим «я» стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не прожить.
Я мог бы уже сегодня подсказать кое-что господину Дулову о его будущем, мог бы и скорректировать, но зачем? Зачем Дулову откровение или даже знание впрок, если оно для него знание сторожа, постаревший этажный сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его дерьмо, скопившееся за годы. (Пророчество — как высокая степень ворчания.) Я смолчал. Нам не предстояло обменяться опытом. Каждому свое. Наши судьбы бесшумно отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени уже не было) — было плавное отбытие через реку, Дон, Донец, похоже, что отчалили на пароме, ни голоса над водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы уже на том берегу. Дулов — маленький, как кузнечик.
Я еще видел судьбу Дулова, но уже отделенную большой водой. (Оптика опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг обрушилась: мы в люксе — в гостиничном номере, мы пьяны и все мы уже поем в несколько нестройных, но крепких глоток, сыты, пьяны, как не петь...
Голоса слаживались с трудом, это один из тридцатилетних ребятишек (рыжебородый) все повышал некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает, а этот на всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий, право!..
Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально к окну с красивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул на вход с улицы.) Потом, как бы праздно огибая стол, приблизился сзади к рыжебородому и, окая, негромко попросил: «Не пой. Пожалуйста. Помолчи...» — И тихо же отступил в сторону, сделавший дело.
Подлил себе в бокал минеральной, выпил, крякнул и подключился к песне, тоже неумеющий, но ведь негромкий.
Зинаида в коридоре остановила меня (подстерегла, я думаю):
— ... Неялов к тебе приходил. Старичок.
— Что ему надо?
Она не знала.
Старичок Неялов жил на восьмом, высоко, я помнил его чистенькие кв метры — запах ранних яблок и запах чистых подоконников, а с ними вместе легкий водочный дух.
Неялов ежедневно вытирал с подоконников пыль тряпочкой, тоже аккуратной, сделанной из покупного белого бинта (а не из старых трусов). Старый алкаш был чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если я входил к нему днем, старичок — держа свою тряпочку (для сбора пыли) на отлете, на миг замерев и даже просветлев от собственной строгости — спрашивал: