Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста
Шрифт:
Прожив пять недель в Льяне, они едут в Берген. В поезде между Христианией и Бергеном происходит встреча, определившая собою всю судьбу Белого: он впервые видит знаменитого «учителя», антропософа Рудольфа Штейнера. «Безбородое, четкое, твердое лицо кажется издали принадлежащим, конечно же, девятнадцатилетнему мальчику, а не мужу; и от него разлетаются токи невидимых вихрей и бурь, сотрясающих вас. И вместе с тем это лицо выражает потоки восторгов страдания: бриллианты – глаза. Две слезы, обращенные не на вас, а от вас в свою собственную глубину». И Белый понял: видение Штейнера говорило ему: «Уже времена – исполняются». Какая-то сестра, постигавшая тайны мистерий, перешла из вагона, в котором ехал Штейнер, в вагон наших путешественников и заговорила с ними. Встрече с этой антропософкой Белый придает решающее значение. «Она говорила о том, что возвысились цели в столетиях времени (?), и поглядела мне в сердце; ее ослепительный взгляд посредине разъятого сердца зажег мое солнце; и я, припадая к себе Самому, припадал – не к себе Самому». В Бергене он переживает таинственное событие, словами не выразимое:
Белый с Асей странствуют по Европе: из Бергена через Ньюкестль едут в Лондон, оттуда в Париж; из Парижа в Швейцарию (Базель, Цюрих, Монтрё, Лозанна, Лугано, Бруннен, Андерматт, Тун); из Швейцарии в Германию (Штутгарт, Нюрнберг, Мюнхен, Берлин, Лейпциг) и все пути странствий и скитаний ведут его к Штейнеру. В Лейпциге он слушает цикл его лекций о Святом Граале, его озаряет духовный свет… «Преображалась вся комната: ширились личины и ясные блески развернутых крылий: и волна чистейшего света смывала ряды под кафедрой никнущих женщин: казалось, мы – в воздухе: на распростертых сияющих крыльях несемся. А Штейнер, надев свою шубу, проходит меж нами, бросая незабываемый взгляд на меня и на Нэлли: и перед взором духовным моим на мгновенье от этого взгляда все-все разорвется! И из грядущих столетий домчится: „Ты – будешь“». Белый переживает мистерию.
«В действии на меня этих лекций совершалась мистерия очищения души: сотрясения эфирного тела переходили в душевное потрясение, вырывавшее душу из тела, и очищение – следствие потрясений – подготовлялось взрывами неописуемой, чисто духовной любви ко всему человечеству».
В Лейпциге Белый познакомился с антропософом Моргенштерном, с которым, до самой смерти последнего, соединяла его пламенная дружба. Моргенштерн стал «его старшим братом»; ему он посвятил несколько восторженных стихотворений. Переживание духовного света достигло непереносимого напряжения в Лейпциге, в день, когда Белый посетил могилу Ницше. «Тут я почувствовал: невероятное солнце в меня опускалось; я мог бы сказать в этот миг, что я свет всему миру. Я знал, что не „я“ в себе – Свет, но Христос во мне – свет всему миру».
Этот экстаз был свыше человеческих сил: душа Белого не выдержала такой раскаленности и разорвалась. «Переживание на могиле у Ницше, – пишет он, – во мне отразилось приступами невероятной болезни, под Базелем, в Дорнахе я безропотно их выносил. Мне Дорнах стал Dorn’ом». Он понимает: «Я заболел оттого, что не справился с мощным напором любви, разорвавшей меня».
И Белый, и Ася почувствовали, что судьба их неразрывно связана с «учителем» – Штейнером, что путь их предопределен его волей. 1 февраля 1914 года они поселяются в антропософском центре – Дорнахе – и работают над постройкой «Иоаннова храма». Автор сообщает любопытные подробности о жизни антропософской коммуны в Дорнахе. По планам и рисункам Штейнера воздвигалось величественное здание из черно-серого бетона, увенчанное двумя куполами. Гигантский портал вводит в огромный круглый зал, украшенный двенадцатью 14-гранными колоннами, распадающимися на два полукружия: семь цветов и семь пород дерева. На колоннах архитравы с орнаментами. «Пляска колонн и летание стен кружит голову нам». В зале – деревянная статуя Христа, разноцветные стекла в окнах. «Братья» были разбиты на группы и вырезывали архитравы; работали с утра до полудня, потом завтракали в кантине и до двух отдыхали; снова работали до шести, пили кофе и продолжали долбить дерево до семи с половиной. После ужина происходили репетиции «Эвритмии». Раз в две недели каждый нес ночное дежурство в храме. Странные это были ночи в недостроенном, фантастическом здании, заставленном лесами и лестницами, с зияющими провалами, с допотопными формами колонн и сводов, с блуждающим огоньком фонарика ночного сторожа. Круг массивных столбов, посвященных планетам, поднимал легко взлетающий купол. Белый, Ася, сестра Аси Китти и ее муж трудились над колоннами «Юпитер» и «Марс». «Мы работали, ударяя пятифунтовым молотком по огромной стамеске, для безопасности крепко привязанной к кисти руки. Доктор Штейнер, следя за работой, почти ежедневно нас всех обходил; он очерчивал плоскости углем». По субботам и воскресеньям «братья» собирались в огромной столярной и, сидя на обрубках, слушали лекции учителя. И Белому казалось: все прошлое миновало бесследно, писатель Андрей Белый умер давно. «Врезаяся в стены Иоаннова здания, не деревянные формы гранил я стамеской, а жизнь мою; врезана жизнь моя в купол, отвалилась только щепка… „Я“ во мне не есть „я“, а… Христос: это – Второе Пришествие».
Белый с Асей жили в маленьком домике, окруженном яблонями. Стены своей комнаты он оклеил лазурной глянцевитой бумагой с пурпуром и в ней, по ночам, страдая бессонницей, писал повесть «Котик Летаев». «Зимами – в перетопленной комнате читывал я Нэлли отрывки из повести „Котик Летаев“; она поправляла; нам выли ветры; гололедицей падали крутки; из Нэллиной грудки, теплом вырастая и облекая, как солнце меня, всходило Оно, мое счастье». Со страстной нежностью вспоминает Белый о своей странной подруге, о своем ангеле-хранителе. Он видит ее перед разлукой, на холме над Дорнахом: «В плаще, разлетающемся белоснежными складками, в белой своей панаме, в легкой тунике с желтою столой, перепоясанной серебряной цепью, играя кудрями, она прикоснулась к плечу своим личиком… Мне она – юный ангел: сквозной, ясный, солнечный; и любовался я издали ею; мне казалось: она – посвятительный вестник каких-то забытых мистерий». К ней обращается он с молитвенными заклинаниями: «Я узнал Тебя!» «Ты – сошла мне из воздуха!», «Ты осветила мне!», «Ты – мое шествие в горы», «Сошествие Духа во мне». Ей обязан
Но когда, призванный на военную службу, Белый был принужден в 1914 году покинуть Дорнах и вернуться в Россию, Нэлли – Ася отказалась последовать за ним. И больше никогда к нему не вернулась. Пути их разошлись навсегда. Белый никогда этого не узнал, почему? Разлюбила ли она его или не любила никогда? В «Записках чудака» он отмечает полную противоположность их натур. «Архитектоника наших мыслительных линий, – пишет он, – противоположна до крайности. Термины Фолькельта, Ласка и Канта – мне близки, и – непонятна Ars Magna Раймонда (запутался в ней: комментарии Джордано Бруно не помогли!). Нэлли плавает как рыба в утонченной графике схоластической мысли какого-нибудь Абеляра». Ее любимые книги: Плутарх, Бл. Августин, Леонардо и Штейнер. Она молчаливая, сосредоточенная, страшно тихая, он бурный, раскидистый, весь в вихрях и «безумствах». Трехлетие с Асей – период его мистических потрясений и духовной болезни. Разрыв с «таинственной спутницей» подготовлялся уже в Дорнахе.
В «Записках чудака» столько сумбура, бреда, крика и безумия, столько раздражающей претенциозности и мучительных вывертов, что разобраться в них нелегко. До сих пор критика обходила эту книгу неловким молчанием, как произведение явно патологическое. Между тем автор хотел рассказать в ней «о священном мгновении, перевернувшем навек все его прежнее представление о жизни», о «событии неописуемой важности», о рождении в нем нового человека, нового таинственного «я». Событие это «неописуемо», «невыразимо», как всякий мистический опыт; о нем можно косноязычно бормотать или исступленно кричать; о нем нельзя говорить разумно. Однако несовершенство выражения не только не подрывает его, наоборот, усиливает достоверность «мистического события». Белый не лжет и не притворяется: он действительно пережил огромное духовное потрясение и не находит слов, чтобы рассказать о нем. Все литературные навыки и стилистические приемы писателя Андрея Белого бессильны перед ослепившим его светом.
«Назначение этого дневника, – пишет он, – сорвать маску с себя, как с писателя; и рассказать о себе, человеке, однажды на век потрясенном; подготовлялось всю жизнь потрясение… Моя жизнь постепенно мне стала писательским материалом… „Так разорви свою фразу; пиши, как… сапожник“. Пишу, как сапожник. О чем пишу? Не понимаю еще… Шрифт, при помощи которого я читал книгу жизни, рассыпан… Я знаю, что россыпь шрифтов свела с ума Ницше. Я – с ума не сойду… Моя истина – вне писательской сферы. В нагромождении „негоднейших средств“ и „лесов“ вместо здания повести – новизна моей повести: я, писатель-стилист, появляюсь пред вами сапожником стиля». В свете нового откровения он понял, что писательство его случайно, что его жизнь писателя лишь одна из возможностей; и теперь, когда внезапно открылись перед ним другие возможности, ему захотелось «убрать Андрея Белого». В нем, человеке, родился человек, мистический младенец, его подлинное я. Автор обращается к читателям: «Полюбите нас черными; не тогда, когда в будущем выветвим мы на поверхность земли великолепные храмы культуры, полюбите нас – в катакомбах, в бесформенности, воспринимающих не культуру и стили, но… созерцающих без единого слова Видение Бога Живого, сходящее к нам».
Богоявление, теофания, видение Фаворского света, «огонь поедающий» – этими словами-символами говорили все мистики – и Симеон Новый Богослов, и святой Иоанн Креститель. Все они, обожженные экстазом, жили в свете Преображения. Белый продолжает: «Второе пришествие началось. Этой правдой и был я исполнен, отчетливо не познавая ее… Самое бытие мое есть неприличнейший крик перед жизнью, уже обреченной на гибель: и оттого-то страшно, я властен не страхом и властью, а полной беспомощностью».
«Неописуемое событие», которое могло бы стать для Белого путем спасения и святости, привело его к страшной катастрофе, почти к гибели. Его мистический опыт был искажен и извращен антропософской ересью и оккультными туманами. Не Христос Богочеловек являлся ему, а соблазнительный Его двойник, придуманный доктором Штейнером. Экстазы разрешились тяжелой душевной болезнью. Белый рассказывает о ней и пытается ее объяснить: после света наступила тьма, после прозрения – слепота. «Да, явление света (воочию) не удивляет меня: это было тому назад девять лет; десять лет ничего я такого не вижу; и не увижу. Так тьма поглотила меня». И дальше: «Свет ослепил меня. Я теперь стал слепым. Ничего не вижу». В Дорнахе он заболел: потерял сознание и грохнулся на землю. Его уложили в постель; ему казалось, что он умирает. Пять недель пролежал, как труп. Доктор определил сердечный невроз. Осенние и зимние месяцы 1914 года прошли томительно. «Я был, как сожженный ниспадавшим огнем; а вне этих огневых прилётов, себя ощущал: пропаленной колодой». Речь его была затруднена: «Я потерял всякий дар выражения».
Он объясняет свое «ниспадение в тьму» – духовной неподготовленностью, неумением «справиться со светом». Ему представлялось, что его личная драма таинственно связана с мировой катастрофой – началом войны 1914 года.
«По себе знаю я: свет экстаза, свет умный, при неумении справиться с ним, переходит в цветущую чувственную краску, – так точно, как свет Христов, ложно воспринятый, затемняется пестротой александрийского синкретизма… Мне чудились голоса голосящих громов из пространства души; в местах ясности образовались заторы чудовищных похотей. Мне казалось в первую осень войны: это я ее вызвал; во мне начиналась она. Непримиримый сознательный бой с двойниками моими кипел уже в июне… Ангел во мне, борясь с чертом, в борьбе чертенел… Так взрывы во мне стали взрывами мира: война расползлась из меня – вокруг меня…