Андрей Белый
Шрифт:
P. S. Мой временный адрес недели на 3: Армения, Эривань. Мартиросу Сергеевичу Сарьяну: улица Рубени. 55. Далее — неизвестен адрес; но его всегда будет знать Петр Никанорович Зайцев (Москва, Арбат, Староконюшенный, д. 5, кв. 45).
Что Вы должны обо мне думать? Мне только на днях, в связи с Вашим письмом, вскрылась вся степень моего неприличия, в котором я лишь отчасти виноват [1171] .
Прежде всего, — спешу отчитаться пред Вами, чтобы хотя снять часть вины с себя; во-первых: уезжая в Армению в прошлом году весной, я Вам написал о случае с «Зифом»; оказывается, — Вы мне писали [1172] ; письмо получил для меня П. Н. Зайцев [1173] , который его… не передал; и лишь случайно заехав в Кучино в день получения мной Вашего письма, вспомнил про другое, весеннее, которое у него запропастилось, ибо, не веря в почту Армении, он его не переслал в Эривань; а встретившись со мной через 4 месяца, уже не вспомнил; тут его вина, но извинительная: у него столько дел в голове, что случай с пропажей письма вполне извинителен.
Что касается «Ритма», то — верите ли? Я страшно рассеян, когда работаю; и не раз ловил себя в том, что, мысленно совершив некий поступок, потом начинаю думать, что я его и действительно совершил. Так случилось с «Ритмом»; я был убежден, что осенью Вам послал книгу, потому что все лето думал о том, что — вот, мол, пошлю «Ритм» — тому-то, тому-то; и в первую голову — Вам. «Ритм» вышел в Москве, когда я жил в Эриване; книг, кроме пробного экземпляра, не получал; вернувшись в Кучино, к сентябрю, тотчас уселся за ряд работ; и скоро же за 2-ой том «Москвы» [1174] , в которую и провалился с головой, глазами, ушами, так что все прочее замаячило издали. Надписав несколько экземпляров «Ритма» и попросив П. Н. Зайцева их отослать из Москвы, я твердо верил, что книгу Вы получили еще в октябре.
Это — от переключенности внимания, верьте мне.
Тотчас же вышлю Вам и «Ритм, как диалектика»,и «На рубеже», —
Сам я сижу безвыездно в Кучине, в Москве не бывая; во-первых, — перегружен: «Москва» отнимает и утро, и ночь; пока не свалю ее с плеч, я — раб; кроме того, — срок, контракт (с «Федерацией»). Но думаю, — к маю освободиться. У меня строго размеренный день: за чаем работаю; потом, для свежести головы 3-х-часовая прогулка: 1 1/2 часа физкультура (работа со снегом, и всякое там, — считаю себя дворником нашей дачки: хозяева, старички, — где им справиться со снегом!); 1 1/2 прогулка; потом обед; потом сон, ибо ночью недосыпаю; с 10 и до 3-х ночи опять работа; с 3 до 5-ти утра — чтение: читаю постоянно. Засыпаю в 6 утра.
Таков мой нормальный рабочий день, — непрерывка; и всякое отклонение от нее разбивают, особенно поездки в Москву, ибо — 2 пропащих дня: день отъезда; и — следующий (возвращения), ибо приходится ночевать в Москве.
В Кучине же я имею все, что нужно для человека, живущего осмысленнойжизнью; работа (худож<ественная>, умственная, физическая), природа, мысли больших людей (книги), товарища для бесед [1175] и изредка посещающих друзей.
Но этот род жизни, не похожий на жизнь многих из собратьев по перу, рождает особого рода рассеянность, ибо орбита этой жизни — своя; в ней дни, часы, труды и мысли диктуются из автономии, из зорь, метелей, дум, чтения.
Прожив бурную, очень меня издергавшую жизнь, я полагаю, что к 50 годам заслужил право на независимое созерцание из равновесия и полноты; хорошо склоняться к закату не нервным, с расширенными интересами, с кабинетным чтением.
Но этот же темп и бывает порою источником того, что может выглядеть со стороны странностью. Как-то: не могу написать письма до окончания работы; только поставив точку после оконченной дневной порции, принимаюсь за письма; иначе — работа сорвана (в особенности художественная); а точка ставится порой в 4-ом часу ночи. Так случается: лежит под носом письмо, на которое надо ответить; а катишься по дням без возможности ответить.
Вот почему не тотчас же ответил на Ваше письмо, столь меня испугавшее напоминанием о моей рассеянности.
Кстати, — не слал Вам «Рубежа», конфузясь перед Вами, что Вас полу-обманул с ним; но еще раз скажу: 2 раза «Ленгиз» меня подвел — с драмой «Гибель сенатора»(продержав ее 2 года без всякой резолюции и потом швырнув мне рукопись обратно, без единого объяснения, кроме чиновничьей пометки «Не принята»; я не привык, чтобы со мной так обходились); то же с брошюрой о Берлине [1176] ; напечатали, не выслали экземпляров, не уведомили, что брошюра вышла. Знаю, что, имея дело с Вами, этого не случилось бы; и все же, — боялся, что пойдут в недрах «высокого» учреждения раздумия, паузы и т. д., а с «Зифом» все было ясно, просто; и — не формально.
Вот почему и передал «Зифу». Это все я Вам писал весной; и Вы, вероятно, весной же ответили мне. Повторяю: письма я не получилпо вине П. Н. Зайцева, — виноватого без вины,ибо он очень рассеян и очень занят; и я его часто удручаю чрезмерно просьбами о помощи.
И потому-то, Павел Николаевич, после невольного конфуза с «Рубежом», я и не предлагаю, конфузясь предложить, свое намерение восстановить I-ый том «Начала века» (пропавший за границей); после «Москвы»,которую кончу весной, буду летом его восстановлять во всяком случае; и вполне приемлемо для цензуры. Это — не предложение (мне ли, не исполнившему обещание после Вашего любезного предложения, — предлагать?). Но если бы мне предложили печатать, — это шло бы навстречу моей работе [1177] .
Извиняюсь за столь длинное письмо. Еще раз простите [1178] .
Остаюсь искренне преданный.
1171
В письме от 19 февраля 1930 г. Медведев напоминал Белому о его обещании прислать экземпляр книги «Ритм как диалектика и „Медный всадник“» (М., 1929), а также просил подарить и «На рубеже двух столетий».
1172
Подразумевается письмо Медведева к Белому от 22 мая 1929 г.; его заключительная фраза: «За „Ритм“ заранее благодарю и буду с нетерпением ждать его».
1173
П. Н. Зайцев помогал Белому, жившему в Кучине, в ведении его литературных дел, поддерживал связь между ним и Москвой, выполнял различные его просьбы и поручения.
1174
Имеется в виду роман «Маски», над которым Белый вплотную работал с сентября 1929-го по май 1930 г.
1175
Имеется в виду Клавдия Николаевна Васильева.
1176
«Одна из обителей царства теней».
1177
В июле 1930 г. Белый приступил к работе над второй книгой воспоминаний, служившей продолжением «На рубеже двух столетий», — «Начало века». Медведев обещал Белому (в письме от 12 марта 1930 г.) известить его, если новое руководство Ленотгиза заинтересуется этой книгой, однако такого письма, насколько известно, не последовало.
1178
12 марта 1930 г. Медведев писал в ответ: «Откровенно говоря, я страшно сетую на себя за то, что напомнил Вам о „Ритме“. Я никак не предполагал, что этим напоминанием так сильно взбунтую Вашу прирожденную исключительную деликатность. Зачем я это сделал! <…> Поверьте: я нисколько не обижен и не считаю Вас „в долгу“. Просто — я очень жду Ваших книг».
P. S. Адрес. Нижегородская жел<езная> дорога. Салтыковка. Новое Кучино. Железнодорожная улица, дача № 40 (Шипова). Жду с нетерпением книгу о Блоке [1179] .
Два письма Андрея Белого из собрания Д. Е. Максимова
В последние годы жизни Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904–1987), крупнейший специалист по русскому символизму [1180] , работал над серией мемуарно-аналитических очерков. Несколько образцов этого жанра успел опубликовать сам автор, несколько осталось в черновых записях и заготовках, обнародованных посмертно [1181] . Среди завершенных очерков — «О том, как я видел и слышал Андрея Белого. Зарисовки издали», он впервые увидел свет в журнале «Звезда» в 1982 г. (№ 7) [1182] . В нем с исключительной выразительностью и глубиной воссоздан образ писателя, каким он воспринимался во время его публичных выступлений в Петрограде в первой половине 1920-х гг., а также детально описана единственная личная встреча с Белым, продолжавшаяся 5 июня 1930 г. около шести часов. Первоначально Д. Е. Максимов собирался написать и вторую часть этого очерка, посвященную вдове писателя К. Н. Бугаевой (1886–1970), с которой его связывали долгие годы знакомстве и интенсивная переписка.
1179
В письме от 19 февраля Медведев сообщал: «…надеюсь хоть частично компенсировать Вас в марте записными книжками Блока, к<о>т<орые> уже сданы в печать». Имеется в виду издание: Записные книжки Ал. Блока / Редакция и примечания П. Н. Медведева. Л.: Прибой, 1930.
1180
См. о нем: Магомедова Д. М.На страже духа и культуры… (Д. Е. Максимов — исследователь русской литературы XX в.) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1988. Т. 47. № 2. С. 186–192; Ильюнина Л., Долматова Г.Дмитрий Максимов // Зборник Матице српске за славистику. 1989. № 36. С. 195–207; Ильюнина Л. А.Создатель русской науки о символизме (Материалы из архива Д. Е. Максимова) // Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы. Сб. науч. трудов. Л., 1989. С. 145–166; О себе. Автобиографическая заметка Д. Е. Максимова / Публ. Антонеллы Д’Амелия // Europa orientalis. 1989. № 8. С. 569–577; Куприяновский П. В.Д. Е. Максимов — исследователь русской поэзии // Биография и творчество в русской культуре начала XX века. Блоковский сборник. IX. Памяти Д. Е. Максимова (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 857). Тарту, 1989. С. 3–10; Азадовский К. М., Лавров А. В.Памяти Д. Е. Максимова // Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. С. 583–591.
1181
См. публикации очерков «Несколько слов о Н. А. Энгельгардте и его дочери А. Н. Гумилевой» (Анна Энгельгардт — жена Гумилева (по материалам архива Д. Е. Максимова) / Публикация К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 379–382), «Любовь Дмитриевна» (о Л. Д. Блок) (Незаконченный очерк Д. Е. Максимова / Предисловие, публикация и примечания К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Новое литературное обозрение. 1999. № 35. С. 250–280) и материалов к очерку о К. К. Вагинове ( Дмитренко А. Л.Статья Д. Е. Максимова о К. К. Вагинове: контур неосуществленного замысла // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. 2000. Т. III. № 2. С. 454–470).
1182
См.: Максимов Д.Русские поэты начала века. Л., 1986. С. 350–376.
Замысел остался невоплощенным, однако ученый провел пред верительные разыскания, стараясь установить основные факты биографии Клавдии Николаевны (в ходе общения с нею, естествен но, остававшиеся в тени, поскольку в центре внимания всегда была исключительно фигура Андрея Белого). С этой целью он обратился к тем, кто близко знал К. Н. Бугаеву на протяжении длительного времени, — к ее соратницам по антропософскому движению и, в частности, к М. Н. Жемчужниковой, деятельной участнице и историографу этого движения [1183] . Между Д. Е. Максимовым и М. Н. Жемчужниковой завязалась продуктивная переписка [1184] . Душевное расположение, которое
1183
См.: Жемчужникова М. Н.Воспоминания о Московском Антропософском обществе (1917–23 гг.) / Публикация Дж. Мальмстада // Минувшее Исторический альманах. Paris, 1988. Вып. 6. С. 7–53.
1184
См.: «Или к „Маскам“ возможен иной подход?» Из переписки Д. Е. Миксимова и М. Н. Жемчужниковой / Публикация и примечания Н. И. Жемчужниковой // Литературное обозрение. 1995. № 4/5. С. 74–76.
«Многоуважаемый Дмитрий Евгеньевич, посылаю Вам некую „реликвию“ — несколько записочек Кл<авдии> Ник<олаевны> и Б. Н. — просто для пополнения Вашей коллекции, т<ак> к<ак> по содержанию они, мне кажется, ценности не представляют. Их посылает Вам Мария Александровна Скрябина, в те стародавние года она была артисткой Второго МХАТ’а, также и ее муж Владимир Николаевич Татаринов, режиссер, близкий друг и сподвижник Мих<аила> Ал<ександровича> Чехова. Тогда они часто встречались, да и позднее Мар<ия> Ал<ександровна> бывала у Кл<авдии> Н<иколаевны> до конца ее жизни и помогала Леле [1185] . Я уговаривала Мар<ию> Ал<ександровну> написать воспоминания, ведь она многих знала. Но она так твердо убеждена в своей неспособности это выполнить, что твердость этого убеждения действительно равносильна невозможности».
1185
Елена Васильевна Невейнова (1902–1988) — близкий друг К. Н. Бугаевой, ухаживала за ней в последние годы ее жизни.
Мария Александровна Скрябина (1901–1989), дочь Александра Николаевича Скрябина и его первой жены Веры Ивановны (урожд. Исакович), состояла в 1920-е гг. в труппе МХАТ 2-го (в частности, в знаменитой постановке «Гамлета» с М. А. Чеховым в главной роли исполняла в 1926–1928 гг. роль Офелии), ее муж, актер и режиссер этого театра Владимир Николаевич Татаринов (1879–1966), был в 1925 г. одним из постановщиков «Петербурга» Белого (наряду с С. Г. Бирман и А. И. Чебаном). Как и М. А. Чехов, оба они были приверженцами антропософского учения; наряду с другими участниками Московского Антропософского общества подверглись преследованиям: в мае 1931 г. были арестованы и приговорены к ссылке на три года; Татаринов был отправлен в Иркутск, Скрябина избрала местом ссылки Лебедянь, как и лишенная «права проживания в 12 п<унктах> с прикреплением к определенному месту жительства» сестра Клавдии Николаевны Е. Н. Кезельман [1186] .
1186
См.: Спивак Моника.Андрей Белый — мистик и советский писатель. М., 2006. С. 370–371, 378, 417, 419, 532, 533.
М. А. Скрябина передала Д. Е. Максимову 6 писем (из них 5 — на открытках): 4 — Клавдии Николаевны (из них 3 — позднейшего времени, 1946, 1947 и 1964 г.) и 2 — Андрея Белого. Первое из писем Андрея Белого отправлено из Лебедяни; с 9 августа по 29 сентября 1932 г. Белый и К. Н. Бугаева жили там у отбывавшей ссылку Е. Н. Кезельман [1187] , Мария Александровна к тому времени добилась разрешения покинуть Лебедянь и переехать к Татаринову по месту его ссылки. [1188] Приводим его текст:
1187
См.: Кезельман Е. Н.Жизнь в Лебедяни летом 32-го года // Бугаева К. Н. Воспоминания об Андрее Белом. Публикация, предисловие и комментарий Джона Малмстада. Подготовка текста Е. М. Баренцевой и Джона Малмстада. СПб., 2001. С. 329–352.
1188
Ср. сообщение в письме Андрея Белого к Иванову-Разумнику (между 18 и 21 февраля 1932 г.): «… лето <…> мы проводим у Ел<ены> Ник<олаевны> в Лебедяни(до осени), ибо она остается одна и в неважном состоянии (сердце, ревматизм): М. А. Скрябина вероятно получит возможность ехать к мужу <…>» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 693).
Милые, дорогие Машенька и Владимир Николаевич, — привет из Лебедяни. Наконец после долгого морока московских дней вырвались; живем в хорошо Вам известных комнатках, Машенька, и отдаемся пока что прекрасной лени. Милый, хороший, дорогой Владимир Николаевич, Вы простите мне, что так скудно писал Вам; но в Москве, с января до августа кроме работы у меня шли кампании на разных фронтах, — квартирном, книжном, материальном [1189] и даже хвостяном (мы с К. Н. жили под «хвостом» от молочной), можно сказать, под звон разбиваемых стекол [1190] ; наконец после долгих, долгих упорств, кажется, фронт жизненных трудностей прорван: квартира почти на 100 % обеспечена [1191] ; все три тома моих идут [1192] ; получил спокойную работу на целый год; и даже материальные затруднения в принципе (т. е. в договорах) миновали. Дорогая Машенька, еще раз горячее спасибо за Вашу помощь; мы лично с К. Н. не воспользовались ею, но зато мы вложили ее в мой квартирный аванс; и теперь благодаря Вам я оказался плательщиком по вычислению на 104 % и стою 2-ым кандидатом на 30–40 квартир (всех претендентов 300); когда вернемся из Лебедяни, я тотчас Вам с благодарностью возвращу долг, решивший судьбу квартиры.
Милый Владимир Николаевич, как-то очень горячо полюбил Вас; и хотя мы далеко друг от друга, но мне кажется, что за эти 1 1/2 года я очень, очень, очень узнал Вас; и узнав, полюбил. Ну, прощайте, милые мои, будьте тверды и радостны.
1189
Подразумеваются прежде всего переговоры с В. Д. Бонч-Бруевичем о передаче архива на государственное хранение; 9–10 июля 1932 г. Белый сдал часть своего архива в Литературный музей. Кроме того, 23 июля 1932 г. он заключил договор с издательством «Федерация» на 3-й том воспоминаний.
1190
Имеется в виду очередь в магазин перед окнами подвальной квартиры, в которой жил Белый (Плющиха, д. 53, кв. 1). 5 июля 1932 г. он писал Иванову-Разумнику: «… я совершенно измучен жизнью под кооперативным хвостом; сегодня вылез утром из окна; и стал просто отпихивать от окон <…> приходится собственными руками спасать стекла подвала, которые бьют бидонами и каблуками в ежеутренней давке; от одного крика оглохнешь! Горько: жить в подвале, драться с толпой оголтелых спекулянтов по утрам. Вот жизнь писателя» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 703).
1191
Речь идет о взносе на кооперативную квартиру в строившемся писательском доме по адресу: Нащокинский пер. (ул. Фурманова), д. 3, кв. 55. К. Н. Бугаева въехала в нее уже после кончины Белого.
1192
Подразумеваются роман «Маски» (вышел в свет в январе 1933 г.), воспоминания «Начало века» (вышли в свет в ноябре 1933 г.), исследование «Мастерство Гоголя» (вышло в свет после кончины Белого, в апреле 1934 г.).
Второе письмо Андрея Белого, адресованное М. А. Скрябиной, относится ко времени его предсмертной болезни. Первые ее симптомы (обморок, сильные головные боли) Белый пережил в Коктебеле 15 июля 1933 г., после этого он и К. Н. Бугаева, в нарушение предварительных планов, вернулись в Москву, и там началось лечение. 25 августа 1933 г. К. Н. Бугаева писала М. А. Скрябиной в Ленинград (ей и Татаринову удалось сократить срок ссылки): «Ходили с Б. Н. к доктору, потом ходили в лабораторию за анализами. Доктор очень напугал: назначил строгий режим — не курить, не пить сразу горячего чая, не подниматься на лестницы и т. д. <…> Анализы благополучные, только давление крови повышенное. В этом все дело». Скрябина сразу же откликнулась на эти тревожные вести. 2 сентября 1933 г. Белый записал в дневнике: «… забота о пьявках; письмо М. А. Скрябиной (из Ленинграда): она дает полезные советы, как обходиться с пьявками»; 11 сентября — там же: «Пишу Машеньке Скрябиной открытку: благодарность за „пьявочницу“» [1193] . Эта открытка была направлена уже по постоянному московскому адресу Скрябиной [1194] :
1193
Спивак Моника.Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 443, 448.
1194
Текст напечатан по копии, сделанной К. Н. Бугаевой, в книге Моники Спивак «Андрей Белый — мистик и советский писатель» (С. 550); в нем имеются несовпадения с текстом, приводимым ниже по автографу.
Милая Мария Александровна, огромное спасибо за Ваши столь тронувшие меня хлопоты, в результате которых явилась моя избавительница от мучительных мигреней и приливов с милыми существами, ведущими свое происхождение от ласточек: «hirundo» (пьявка) — «ласточка» (по-латыни) [1195] ; а целебное вещество, вводимое в организм, именуется «гирундин». Сегодня 3-ий день после пьявок; и — явное облегчение.
Милая Мария Александровна, — позвольте нам с Клодей как-нибудь Вас навестить; Вы назначьте сами, когда это возможно; очень шлем привет Владимиру Николаевичу; хотелось бы так с ним посидеть; жаль, что Вы не застали нас. Еще раз спасибо.
Остаюсь искренне любящий и благодарный Б. Бугаев P. S. Влад<имиру> Ник<олаевичу> наш сердечный привет.
1195
По-латыни «пиявка» — «hirudo», «ласточка» — «hirundo».
После этого Скрябина навестила Белого, согласно его дневниковой записи, 17 сентября [1196] . 20 сентября 1933 г. Белый записал: «Вчера должны были провести вечер у М. А. Скрябиной; но так занехотелось, что послали открытку с объяснением, что мне неможется (и это — правда: вчера болела голова)». [1197] Сохранилась ли упомянутая открытка, нам неизвестно, как и то, состоялись ли новые встречи со Скрябиной и Татариновым у Андрея Белого в последние три месяца его жизни.
1196
Спивак Моника.Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 449.
1197
Там же. С. 450.