Андрей Боголюбский
Шрифт:
Но вот наступает 1157 год, принесший весть о смерти отца и о разгроме его сподвижников в Киеве. Андрей садится в «Ростове на отни столе и Суждали»{119}. Теперь он хозяин своей родной земли. «Андрей, — говорит С. М. Соловьев, — как древний богатырь, чует свою силу, полученную от земли, к которой он припал, на которой утвердился навсегда…»
Вокняжившись окончательно, Андрей развертывает лихорадочную строительную деятельность, заполняющую первые семь-восемь лет его княжения (1158–1165). В истории Древней Руси мы не найдем другой, подобной по размаху и планомерности государственной стройки, кроме строительства Дмитрия Донского и царственной Москвы Ивана III и Василия III. Андрей приступает к осуществлению как бы заблаговременно продуманного обширного замысла — коренной реконструкции. Его одновременно заботят и укрепление города мощными оборонительными стенами, и украшение его новыми храмами.
Андрей видел и Киев, и Переяславль, и Вышгород, и другие города Киевской земли, с ненавистью вспоминал могучие валы Старой Рязани, он насмотрелся на прекрасные храмы и дворцы городов Поднепровья; все эти впечатления теперь ложились в основу горделивых замыслов обстройки Владимира.
На зов Андрея во Владимир приходят
Весьма характерно, что город выглядел особенно эффектно извне: его силуэт особенно выразителен с далеких точек зрения — со стороны дороги на Суздаль или из-за реки, с дороги от Мурома и Рязани. Столица Андрея как бы обращалась к широким просторам земли, открывая ей свою молодую красоту и силу.
Не случайно в облике Владимира времени Андрея усиливаются черты, напоминавшие Киев. К комбинации кремля с вне его стоящими княжескими дворцами присоединяются Золотые ворота не только самим названием, но и композицией говорящие о киевском «образце». В архитектуре главного храма столицы и земли, Успенского собора, мы увидим дальше отражение башенной композиции киевской Софии. Во всем этом, несомненно, сказывалась глубоко продуманная и целостная идея.
В это прекрасное создание русского градостроительного искусства, несомненно, была вложена большая доля творческой мысли самого князя. Он придавал большое значение расширению и обстройке Владимира, так как красота и обширность города были веским аргументом в пользу его прав быть не только центром северо-востока, но и стольным городом «всея Руси». К этому присоединялась и выдвинутая Андреем теория об основании Владимира не Мономахом, но Владимиром киевским, которая связывала возникновение города с временем расцвета Киевской державы и освящала его рождение именем «крестителя» Руси. По словам Никоновской летописи, когда постройка Успенского собора была близка к завершению, Андрей собрал многолюдное совещание и «глагола князем и боаром своим сице: «град сей Владимерь во имя свое созда святый и блаженный великий князь Владимер, просветивши всю Русскую землю святым крещением, ныне же аз грешный и недостойный, божиею благодатью и помощию пречистыа Богородици разширих и вознесех его наипаче, и церковь в нем создах во имя пречистыя Богородица, святаго и славного ея Успения, и украсих и удоволих имениемь и богатьством, и властьми, и селы, и в торгех десятыя недели, и в житех, и в стадех, и во всемь десятое дах Господу Богу и пречистей Богородице: хощу бо сей град обновити митропольею, да будеть сей град великое княжение и глава всем». И сице возлюбиша и боаре его все тако быти»{121}. К этой стороне политической теории Андрея мы возвратимся ниже. Но несомненно, что в самом городе в 60-х годах XII века еще были живы люди, рубившие в начале века стены Мономаховой крепости, и легенда о древней истории города и Владимире киевском едва ли убеждала: она могла связываться лишь с происхождением самого поселения, которое действительно уходило в глубокое прошлое. Но новая историческая концепция и обращалась в первую очередь не к местному населению и даже не к Руси; она создавала почву для внешнеполитических шагов дипломатии Андрея, замышлявшего борьбу за самостоятельность владимирской церкви.
Любопытно, что и самый символ княжеской власти — меч Андрея принадлежал к культово-династическим реликвиям Суздальщины: это был не более и не менее как меч Бориса, сына «крестителя» Руси — Владимира, первого князя Ростова. Эта священная эмблема освящала права Андрея полуторавековой традицией. Так от крупных исторических событий в жизни князя края до подробностей княжего обихода — все говорило об одном, доказывая исконные права владимирского Севера и древность власти его князей.
Настойчивое желание сделать Владимир как можно более равноценным Киеву по красоте архитектурного ансамбля сказалось и в том, что княжеский Боголюбов-город сравнивали с киевским Вышгородом, он якобы даже был на таком же расстоянии от столицы. Здесь Андрей не был оригинален: резиденция его отца под Суздалем считалась местом «становища» Бориса и Глеба, культ которых сосредоточивался в Вышгороде. Но боголюбовская резиденция Андрея не походила на Вышгород, который был значительным городом. Боголюбов-город был княжеским замком в общеевропейском значении этого слова, или, по-русски, город был создан Андреем «собе». Он занял одну из восточных возвышенностей клязьменской береговой гряды в 10 километрах ниже Владимира, став поблизости от слияния Нерли и Клязьмы и выдвинув к самому устью княжеский Покровский монастырь. Суздальская водная
Боголюбовский замок — это не только каменный страж суздальской Нерли, это также место, куда Андрей мог уходить от придворного боярства и проводить свои досуги в тесном кругу близких людей — «с малом отрок». Позднейший Тверской летописный сборник сохранил весьма правдоподобное предание о том, что Андрей «любяше монастырь той (во время составления Тверской летописи о Боголюбове-городе не осталось припоминаний. — Н. В.) паче меры, и мнози негодоваху о том, яко оставя град и часто в селе Боголюбове и в манастыри том пребываше. Такоже и к святому Спасу на Купалище по вся дни прихождаше, ловы бо всегда творяше в той стране и, на Купал ищи приходя, прохлаждаашеся и много время ту безгодно пребываше, и о сем боярам его многа скорьбь бысть: он же не повеле им издити с собою, но особно повеле им утеху творити, идеже им годно, сам же с малом отрок прихождаше ту»{123}. Это замыкание Андрея в узкой группе приближенных было отражением весьма существенных перемен, происшедших при Юрии и резко усилившихся при Андрее.
Расчищая почву для своей борьбы за гегемонию в Русской земле, Андрей должен был защитить свое положение на владимирском столе и от возможных покушений со стороны членов своего княжеского дома, которые могли быть использованы местными боярскими кругами. Особую опасность представляли младшие братья Андрея — подростки Михалко и Всеволод, сидевшие в Суздале вместе со своей матерью-гречанкой. За ними Юрий Долгорукий оставил право на Владимирскую землю, нарушенное Андреем. Андрей проявляет последовательность и в 1163 году «братью свою погна Мьстислава и Василка и два Ростиславича сыновца своя (племянников от брата Ростислава. — Н. В.), [и] мужи отца своего передний (бывших бояр отца. — Н. В.). Се же створи, хотя самовластець быти всей Суждальской земли». Был изгнан и третий брат Андрея, Михалка{124}. Очевидно, что завету Долгорукого следовали некоторые члены его старой дружины и ближайшие советники, перешедшие к Андрею, — на них-то и обрушилась княжеская опала. Однако часть из них, видимо, разделявшая политические взгляды Андрея, осталась при нем. Из них мы знаем внука киевского боярина XI века Славяты — Бориса Жидиславича, который был воеводой Андреевых полков{125}.
Изгнанный Михалка осел на юге, а два других брата с матерью-гречанкой уехали в Византию, где были радушно приняты императором; он дал Васильку города по Дунаю, а Мстиславу «волость Отьскалану». Это не было ссылкой в Византию, какой было, например, изгнание Мстиславом из Руси полоцких князей в 1129 году. Напротив, князья византийской крови, сыновья преданного грекофила — Долгорукого и греческой княжны, которым Юрий завещал Суздальскую землю, лишались своих законных прав и оказывались на положении бездомных изгоев. То есть Андрей совершил акт дерзкого самовластия, нарушивший не только семейно-княжескую мораль, но и подрывавший престиж Византии на Руси{126}.
Вопрос о социальной опоре державной политики Андрея не раз вставал перед историками: «Если ростовцы и суздальцы были недовольны, — писал С. М. Соловьев, — если передние мужи были недовольны, если братья княжеские были недовольны, то какая же сила поддерживала Андрея?.. Необходимо предположить, что сила его утверждалась на повиновении младших новых городов или пригородов. Андрей, как видно, хорошо понимал, на чем основывается его сила, и не оставил этих новых городов, когда войска его взяли самый старший и самый большой из городов русских — Киев»{127}. Соловьев правильно указал важнейшую социальную силу, поддерживающую Андрея, — это горожане новых городов и в первую очередь «мизинные люди» Владимира. Формирование этих городских слоев шло задолго до вокняжения Андрея, и, надо думать, что его «самовластьство» было не столько его личной чертой, сколько выражением политических устремлений горожан. Если доверять Татищеву, то Андрей заботился об увеличении городского населения Владимира, он «умножи всяких в нем жителей, яко купцов хитрых, рукодельников и ремесленников разных населил…»{128}. Ниже мы увидим, как эта забота об «умножении людей» Владимира отразилась во владимирской литературе 1160-х годов, где с полной ясностью выступает формула «князь, город и люди».
Как и для времени Юрия, источники не освещают хозяйственную жизнь Владимиро-Суздальского княжества в правление Андрея. Только косвенные намеки в древних и позднейших памятниках могут сообщить нам некоторые сведения по этому вопросу.
Проведя почти всю жизнь на севере, а затем, с вокняжением, перенеся во Владимир свой стол, Андрей, естественно, должен был иметь там обширные земельные владения и хозяйство. Из его пожалования Успенскому собору виден их объем: собор получил много именья, слободы, купленные князем, и слободы, платившие дань, лучшие из княжеских сел, десятую часть княжеских стад и доходов от торга{129}. Многочисленные митрополичьи села в Опольском и Боголюбском станах, известные по позднейшим источникам, располагались на север и северо-запад от Владимира. «Вероятно, — пишет С. Б. Веселовский, — это те же самые «села красные», которые князь Андрей Юрьевич дал владимирской кафедре в середине XII века при основании Владимирской епархии». Также и владения митрополитов в округе Юрьева-Польского были, по-видимому, унаследованы ими от владимирских епископов. В числе владений собора мы встретим позже целый город — Гороховец, называемый «градом святой Богородицы»{130}.