Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
медитации перед творческим процессом.
Сама площадка — довольно скромное открытое пространство — заставлена всевозможной
аппаратурой, какими-то предметами, вещами, необходимыми для съемки и узнаваемыми по
сценарию. Абстрактные скульптурные изображения, такие же изображения фотографические,
опять же кресла, диванчики, рояль в центре.
Вверху, вместо потолка, огромные подрамники, обтянутые холстиной, вероятно, для
обеспечения соответствующего освещения.
ней угадывалась фотопанорама Москвы с высоты птичьего, так сказать, полета.
Какие-то выгородки, углубления, всюду провода-проводочки и суетливое передвижение,
на первый взгляд, совершенно бездельных странных фигур, в основном довольно юных. Все
это, с точки зрения непосвященного, действительно выглядит бессмысленной суетой…
В страшном смущении и внутреннем одиночестве долго ищешь место, где бы
пристроиться, чтобы не мешать всем этим передвижениям и не повредить дорогостоящую
аппаратуру. Находишь. Попутно отыскиваешь глазами знакомую долговязую сутуловатую
фигуру… Среди общего нелепого движения фигура не очень приметна, но вместе с тем
руководит процессом. Правда, выходит это как-то не по-режиссерски. Не слышится
громогласных указаний, не видится помований руками и проч. Уж слишком все было
обытовлено, прозаично, вроде бы даже и нехотя.
…Шли репетиции и съемки эпизода, когда несколько крутых братков истязают торговца
«лохматым золотом», обещают ему страшные муки, если он не ответит на их требования.
Незамысловатые их манипуляции и очень лаконичный текст повторяются в течение трех
часов, пока вы там находитесь, и делаются уныло привычными для вас, не говоря уже об
участниках творческого процесса. И весь процесс в конце концов становится полным
занудством, которое наблюдателем выносится с большим трудом, утомляет до головной боли.
Но не похоже, чтобы скучал или утомлялся сам режиссер. Он давал какие-то указания
исполнителям, осветителям, прочим участникам, время от времени опрыскивал из
пульверизатора физиономию пытаемого — и делал это все с видимым удовольствием, чему
любой посторонний мог искренно подивиться: в чем, собственно, кайф? Причем при наличии
заметного беспорядка режиссер не то чтобы не кричал, но даже и голоса не повышал. И что же?
В суете, казавшейся непреодолимой (на ограниченной площадке было несколько десятков
человек), обязанности каждого все же исполнялись.
А он не только руководил съемкой, но при этом успевал дать интервью какому-то
иностранному изданию. Помимо этого, он беседовал с то и дело на него набегавшими людьми,
ставил автографы на недавно вышедшей
снимал фотокорреспондент популярного отечественного СМИ.
Внимание привлек малозначимый, на первый взгляд, момент. Во время репетиции эпизода
режиссер с каким-то особым вниманием отнесся к ситуации, когда главный из мучителей,
узнав, что истязуемый ничем не может содействовать и вообще оказался «невиновным»,
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
227
произносит: «Жалко!» Он, крутой бандюган, пожалел жертву — пробудилось что-то
человеческое. И подумалось, что ежели этот эпизод останется на экране с теми рекомендациями
по поводу интонации только одного слова «Жалко», которые делал режиссер, то даже и к такому
отвратительному персонажу нужно будет присмотреться повнимательнее…
Размышления на тему отношения режиссера к героям, населяющим создаваемый им
художественный мир, заставляют вспомнить и тот нравственный постулат, который берет на
вооружение Кончаловский: «Я должен любить тех, с кем в данный момент работаю…» Может
быть, это и есть главное в его творчестве: неизбежная любовь к создаваемому художественному
миру, даже, возможно, в ущерб той реальности, которая находится вне границ сотворяемого
мира?..
…Тут на площадке появились жена с дочкой, на минуту забежавшие посмотреть, «как
папа». Маша, конечно, бросилась обнимать отца, и все это выглядело очень трогательно…
2
Андрей утверждает, что дом, в материально-вещном смысле, должен строиться всю жизнь.
Дом нельзя, говорит он, просто так сделать и сдать «под ключ» с интерьером. Живые дома
«наращиваются» десятилетиями. Его дом вырос из материнского, который начал отстраиваться
на Николиной Горе, как помнит читатель, еще в самом начале 1950-х годов.
Когда-то, в далекой юности, он пренебрегал основательной убедительностью антикварной
мебели, населявшей их жилище, где по стенам можно было видеть полотна Сурикова и
Кончаловского. Тянуло к модерну. Он вспоминает, как в своей комнате устраивал «модерновые»
книжные полки — подобно американским, так ему виделось, домам. Ну, и мечтал, конечно, о
времени, когда накопит на «Мерседес»…
С годами в представлениях Кончаловского о гнезде многое изменилось… В Италии,
например, где у него сейчас свое комфортное жилище, ему приходилось видеть дом с
шестисотлетней историей. Особенно же его поразил дом Эмануэля Унгаро в Провансе, который