Андрей Рублев
Шрифт:
Андрей бессознательно делает несколько шагов, нагибается над ушатом с разведенной сажей и, зачерпнув горстью, бросается на белую стену.
Вспыхивают черные полосы и оскорбительно бессмысленные раны на снежной поверхности. Разводы. Зигзаги. Брызги. Угольные отпечатки взмаха.
С ужасом смотрят на обезумевшего Андрея его помощники.
Андрей закрывает лицо руками и, облегченный этой животной ненавистью, вырвавшейся так неукротимо и неожиданно, опускается на пол.
Начинает идти дождь. Он отвесно падает на дорогу, подымая легкую пыль и понемногу превращая ее в грязный
Дождь шумит, журчит по камням, булькает в глинистых овражках, трещит в листве, прыгает по плитам паперти. Все скрывается за серой жемчужной пеленой. Гремит гром.
— Сергей, почитай Писание, — просит Даниил.
— Откудова? — дрожащим голосом спрашивает Сергей с верхних лесов.
— Все равно… Откуда хочешь.
Из-под дождя в храм входит блаженная. Блаженная, дурочка, приблудившаяся ко Владимиру и которую чернецы часто встречали на улицах города. Она входит в собор, как в свой дом, не обращая ни на кого внимания, лопочет что-то, косноязычная с рождения, мычит. Дождевые капли стекают с ее распущенных русых волос, а прозрачные, широко расставленные глаза смотрят без любопытства и без мысли.
Весело шумит дождь, и из-под сводов звонко несется спотыкающееся чтение Сергея:
— Будьте подражателями мне, как я Христу. Хвалю вас, братия, что все мое помните и держите предания так, как я передал вам…
Дурочка медленно проходит по собору, бормоча, словно разговаривая сама с собою, и останавливается против стены, обезображенной Андреем. Некоторое время она стоит неподвижно, глядя на стену, потом вдруг резко отворачивается, и Андрей видит, что она испугана и плачет, а мокрые волосы ее висят беспомощно и страшно.
И неожиданно Андрей вспоминает белые волосы Марфы в тумане, струящиеся в черной воде.
— … Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головой, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обрита… — несется с лесов голос Сергея.
И видит Андрей, как падали в пыль тяжелые косы под кривой саблей, как взмокший палач рубил волосы женщинам, выстроившимся в длинную, нескончаемую очередь, и татарских всадников на низкорослых лошадях, окруживших Девичье поле, и мужчин, опустивших глаза, переживающих тоску и позор и не сумевших защитить беззащитных спасающих их сейчас женщин, которые с твердой ненавистью и страданием глядели некоторое время под ноги, в дорожную пыль, перед тем как положить свои косы на плаху.
— …и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове свой знак власти над нею для ангелов… Рассудите сами, прилично ли жене молиться богу с непокрытой головой?..
Разве мог Андрей забыть, как шли вереницей праведные и грешные одновременно жены, не укладываясь в закон, воюя своей честью, заплаканными глазами, глядя под ноги, и становились на колени в пыль, прежде чем отойти от воза с горой женских кос, ощущая безнадежную легкость волос, косо обрубленных иступившейся
Монотонно шумит дождь, и мальчишеский голос звенит под сводами собора:
— …но если жена растит волоса, то для нее это честь, так как волосы даны ей вместо покрывала. А если бы кто захотел спорить…
— Даниил! — зовет Андрей. Он весь обмяк и стоит посреди храма, беспомощно улыбаясь.
— Праздник, Даниил! Праздник! А вы говорите Страшный Суд! Какие же они грешницы, даже если платки снимали?
Все смотрят на Рублева взволнованные, не понявшие еще, но уверенные в том, что завтра с утра они начнут работать. Нет больше белых стен.
В собор входит Андрей, мастера, за ними Патрикей и дурочка. Мастера страшные, утомленные многомесячной работой, худые, одичавшие.
Андрей закрывает глаза ладонью и долго привыкает к темноте. Потом поднимает голову и смотрит вверх на свой радостный Страшный Суд.
Плавно движутся одна за другой полные высокого благородства и нежности с простыми русскими лицами Праведные Жены. Тихие, полные надежды глаза, спокойные позы, правдивое изящество которых уверяют в их реальном существовании и святости их женского существа. Светлые лица сестер, матерей, невест и жен — опора в любви и в будущем…
В пустом храме раздается счастливый смех блаженной.
Нашествие. Осень 1408 года
Один из последних дней поздней осени.
Холодное солнце долго не может справиться с инеем, осевшим за ночь на мертвую траву и прозрачный лес.
В высоком, поредевшем к зиме кустарнике хоронятся на лошадях двое дозорных. Перед ними сквозь путаницу ветвей до горизонта расстилается желтое, давно уже убранное поле.
— Знаешь, как по-татарски «дерьмо»? — спрашивает старшой дозорный, слезая с коня.
— Не-е… а как?
Старшой принимается молча отстегивать колчан и отцеплять меч.
— А ты знаешь? — спрашивает молодой.
— Два года горб на них в плену гнул. Спасибо братану — выкупил.
Но успевает он спустить порты и присесть, как молодой, привстав на стременах, горячо и громко шепчет:
— Идут! Едут!
На самый край поля из-за горизонта один за другим выезжают всадники. В чистом осеннем воздухе мелькает пестрая одежда и сверкает оружие.
Разметая рыжие листья, дозорные вымахивают на лесную дорогу и, пригнувшись, исчезают за деревьями. Вот впереди, за черными стволами, тускло замерцали княжеские хоругви, копья, засинел дымок костров — вдоль опушки выстроилось конное русское войско.
Дозорные подлетают к сидящему у костра младшему князю.
— Едут, князь! Едут!
— Татары! — князь бросается в седло. — Далеко?!
— Порядком!
— Через поле!
Спешившиеся устремляются к лошадям, весь княжеский полк приходит в движение. «Татары! Татары!» — летит с одного конца войска на другой.
Ровно, не замедляя и не ускоряя движения, крупной рысью движется вражеская конница. Впереди на вороном жеребце хан в окружении свиты. Дорога, как собака, бросается под ноги татарским коням.