Андрей Рублев
Шрифт:
Внизу грохают и перекатываются голоса преследователей. Теснясь и мешая друг другу, они несутся вслед.
Мужик уже на крыше собора. Он с лихорадочной торопливостью прилаживает крылья, привязывает их за спиной особыми лямками и подходит к самому краю свинцовой кровли.
Внизу беснуется враждебная толпа.
Мужик расправляет крылья и, оттолкнувшись, прыгает вниз. Толпа ахает и в ужасе раздается на две части, образуя проход, над которым летит человек.
Он летит над землей, как ангел. Он видит реки и поля, белокаменную
Он видит голубые и сизые дали, плавными волнами удаляющиеся все дальше и дальше к самой границе неба и земли, избы, взбирающиеся по отлогим склонам, выгоревшие на солнце желтые хлеба, падающие волнами и снова встающие под ветром, шильные мягкие дороги с островками невытоптанной травы, бегущие через поля и вдоль реки, стада на погруженных в тень сырых лугах.
Он видит свою землю, на которой родился и будет похоронен, видит такой, какой ее никто до него не видел, да и вряд ли скоро увидит.
Крылатый мужик скрывается за лесом. Потрясенные люди встают на колени, ибо очевидна святость улетевшего по небу человека.
Ломая крылья и руки, мужик падает сквозь сияющую березовую рощу вниз и, ударившись о землю, умирает.
Бабье лето. Осень 1409 года
Осень. Усталое солнце заливает пустые поля, в слабом воздухе носится паутина и цепляется за облетающие кусты.
У ворот монастыря с самого рассвета обивается обтрепанный нищий. Он то медленно ходит вдоль ворот, заглядывая во двор, то подолгу стоит у калитки, опираясь на палку, то, заслышав приближающиеся голоса, поспешно хромает прочь. Время от времени нищий надсадно бухает, прикрывая рот грязной ладонью. Это Кирилл.
К воротам из-под горы выезжает телега, запряженная иссохшим как смерть мерином, которым правит босой мужик. В телеге несколько корзин с яблоками.
— Добрый человек, дай яблочка, Христа ради, больному, — просит Кирилл простуженным голосом, почти шепотом.
— Ступай, ступай, — гонит его мужик. — И так оброк давать нечем! Бог подаст…
Телега проезжает в ворота, отпертые привратным монахом.
Кирилл с тоской глядит на родной двор Андроникова монастыря, посреди которого возвышается белый собор, на новые пристройки и службы, появившиеся уже после его ухода.
— Заходи, божий человек, отдохнешь, — предлагает монах Кириллу. — Голоден небось…
С трепетным чувством радости и страха Кирилл перешагивает порог обители.
Монах приводит его под навес в глубине двора, где несколько чернецов перебирают сваленные в кучу яблоки. На выскобленном столе пучками лежит зелень для замочки — укроп, петрушка, гора смородинового листа. Испорченные, червивые яблоки чернецы кидают в корзину, вокруг которой сидят нищие и калеки и, выбирая из корзины, с жадностью
Босой мужик, молча сгрузив около навеса свои корзины, собирается было уже трогать, когда длинный монах замечает из-за стола:
— Лучше бы совсем не привозил… Что думаешь, оброк зачтется?
Мужик некоторое время внимательно смотрит на монаха, потом с невозмутимым видом начинает грузить корзины обратно на телегу.
— Мое дело небольшое! Что уродилось, то и отдаю.
— Ладно, ладно! Оставляй! — торопливо соглашается длинный.
Мужик сбрасывает на землю корзины с яблоками и, не поклонившись, катит в сторону ворот.
— На две свечки — три овечки! — неожиданно кричит он и хлещет вожжами своего одра. Длинный равнодушно смотрит ему вслед. В воротах мужик снова оборачивается и орет:
— На две бочки — три цепочки!
Телега скрывается за воротами.
— Разбойник, — произносит длинный монах.
— Ты, Никола, еще спасибо скажи, — увещевает его толстый инок с бабьим лицом.
— Спасибо, спасибо! — юродствует длинный. — А за что спасибо?
— Ну как за что? — рассуждает толстый. — Этот хоть яблоки везет! Вон хотьковские-то — все разбежались! Деревня пустая! Кто куда. Да и семеновские уж небось побежали…
— Да-а… — вздыхает третий монах. — Сколько лет земля носит, такого голода не видывал.
— Вымираем потихонечку, прости господи, — встревает горбатый нищий, не переставая жевать.
Длинный берет из кучи яблоко и вертит его в руках.
— И яблоки какие-то все кривые… — с отвращением бормочет он.
— Во Владимире еще хуже, — сипит Кирилл, — там и яблок нету… Прошлой осенью все басурманы пожгли…
— Ты чего там шепчешь? — спрашивает длинный, с любопытством приглядываясь к Кириллу.
— Не шепчусь я — застудился. В озере ночевал.
— Как же так?
— Волки одолели, все по пятам шли, прямо беда. Голод не тетка. Ну, я от них в озеро по сих пор и зашел, — Кирилл проводит рукой по горлу. — Стою, а они на берегу сели в рядок и сидят. И тоже бога молю, чтоб не прыгнули. Так и стоял, покуда светать не стало. Ушли — я вылез еле-еле, онемел весь, второй день трясет…
— Значит, владимирский ты… — интересуется длинный.
— Да… жил я там… — неопределенно шепчет Кирилл.
— Вон еще один владимирский идет, — улыбается толстый, глядя в глубину двора. — Рублев… Андрей… Слыхал небось…
Мимо собора по тропке, выложенной камнем, идет Рублев.
Полуоткрыв рот. Кирилл смотрит ему вслед и, чтоб не выдать волнения, боится даже проглотить набежавшую слюну. Длинный пристально смотрит на него, и Кирилл ото чувствует.
— Уж больно худостен для иконописца, — замечает горбун.
— Да он больше и не иконописец никакой, — поясняет толстый, — не пишет ничего уж давно.