Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
Некрасивый, молчаливый, Павел выделялся своей опрятностью, вежливым обращением. Девушки танцевали с ним охотно.
На танцах Павел и познакомился с молоденькой восемнадцатилетней девушкой Машей. Она работала в конторе промысла счетоводом. Это была, не в пример Павлу, живая, веселая девушка с длинными, темными косами.
Когда поздними вечерами Павел провожал Машу до дому, она всегда без умолку болтала. Павел внимательно слушал ее, улыбался и молчал.
Маша удивлялась молчаливости Павла и пыталась заставить его о чем-нибудь рассказывать — о детстве, о службе в армии.
— Служба,
Говорил Павел неинтересно, односложно, и Маша перестала мучить его своими расспросами, а чтобы не было скучно дорогой, рассказывала что-нибудь сама.
У девушки рано умерли родители, и она воспитывалась в детском доме большого степного города. Проучившись десять лет, она поступила работать в трест «Востокнефть» ученицей машинистки. Машинистка, пожилая, молодящаяся особа, была злой и нервной женщиной. Она не учила Машу работе на машинке, а заставляла ее только резать бумагу, менять изношенную ленту на новую, разносить по кабинетам напечатанный материал да по два раза в день бегать в «Гастроном» за булками и чайной колбасой.
Так продолжалось около года. Наконец Маше все это надоело, и она поступила на курсы счетоводов при тресте.
Когда Маша окончила курсы, ей предложили два промысла: Сызрань и Яблоновый овраг в Жигулях. Она выбрала последний. Девушке показалось в названии этого промысла что-то романтическое. Маша собиралась в Яблоновый овраг словно в далекую Сибирь, в затерявшийся в тайге поселок.
Приехала она сюда в мае и сразу была очарована и Волгой, и Жигулями, и тихой деревенской жизнью.
Отрадное лежало в широком устье долины, с трех сторон защищенное от ветров горами.
С тех пор как в соседнем Яблоновом овраге открылся нефтепромысел, Отрадное начало преображаться. Появились бараки, пекарня, столовая для рабочих и служащих, большое двухэтажное деревянное здание конторы.
Но все же это была деревня, окруженная лесистыми горами, на берегу широкой привольной реки. Ночи здесь стояли глухие, без единого шороха и звука, только изредка в горах ухал филин, и эхо далеко разносило его стон, потом снова наступала такая тишина, что если долго прислушиваться к ней, то начинало звенеть в ушах.
Была вьюжная ночь, густо падал снег. Ветер с Волги метался по деревне, сырыми хлопьями осыпая с головы до ног выходивших из клуба.
Павел поднял беличий воротник Машиной шубки, крепко прижал к себе руку девушки, и они пошли по безлюдной улице в конец Отрадного, где Маша снимала комнату у одинокой вдовы.
— Что нового на буровой? — спросила девушка.
— Бурим! — коротко ответил Павел.
— А у вас как идут дела? — снова спросила Маша.
— У меня? Как всегда... — внезапно Павлу захотелось рассказать девушке о том, что уже второй день он выполняет обязанности помощника бурильщика и что не всякого так быстро переводят на такую ответственную работу, но не решился.
«Не стоит, — подумал он. — А то еще покажется ей, будто я хвалиться люблю».
— А я вот знаю, — начала Маша и засмеялась.
— Что же вы знаете? — смутился
— Ай-яй! Работает уже помбуром, а сам — «как всегда!» Не знала, что вы такой...
— Да нет... Я просто... мне... — начал он сбивчиво и, окончательно растерявшись, замолчал.
— Так и быть, на первый раз прощаю! — сказала Маша, весело улыбаясь.
И тут же переменила разговор:
— Скоро открываются курсы бурильщиков. Не думаете поступать?
— Давно жду таких курсов.
— Но они будут без отрыва от производства. Пожалуй, трудно.
— Ничего. Меня в армии научили не бояться трудностей!
Около домика с двумя деревцами под окнами Павел остановился.
— Маша, вы не озябли? — спросил он девушку, всю засыпанную снегом.
— Я не слышу. Что вы говорите? — засмеялась она и попыталась откинуть воротник.
— Подождите, я сейчас... — сказал он.
И когда поднял руки, чтобы помочь Маше, на него повеяло таким волнующим теплом и запахом расцветающей сирени, что, не владея больше собой, он обнял девушку и поцеловал ее в холодные-холодные губы.
Маша не знала — любит ли она Павла, но он был добр и ласков с ней, она уже мечтала о замужестве и ребенке, а девушке еще никто не говорил слов любви. Сбивчивое, путаное объяснение Павла она приняла с радостью и так разволновалась, так разволновалась, что даже заплакала.
Вечером, за ужином, не поднимая от стола взгляда, Павел сообщил, что он женился. Нынче зарегистрировался, а завтра собирается перевезти домой вещи невесты.
За столом вдруг наступила тишина. У Дмитрия Потапыча выпала из рук ложка. Всем стало неловко.
Старик кое-как поел, не проронив ни слова, поспешно перекрестился на иконы в переднем углу и ушел к себе за печку.
Молчал и Константин. Тут же после ужина он начал вязать сеть и весь углубился в свою работу.
Зато сообщению Павла обрадовалась Катерина. Она давно поговаривала о женитьбе деверя и теперь привязалась к нему с расспросами, позабыв про неубранную со стола посуду.
Павел, краснея, отвечал односложно, скупо и все порывался уйти в горницу, но Катерина не отставала.
За этой сценой внимательно наблюдал Егор, то и дело пряча в учебник расплывавшееся в улыбке лицо. Наконец он не выдержал и сказал:
— Мама, ну чего ты приклеилась к дяде Паше?
Катерина обернулась к сыну и, взявшись руками за бока, покачала головой:
— И чему вас учат в школе? Ума не приложу!
Павел благодарно посмотрел на племянника и торопливо ушел в горницу.
Дмитрий Потапыч всю ночь не спал. Видно, он стал никому не нужен, всем мешает, думалось старику. А сыновья смотрят на него, как на пустое место. Взять Павла. С каким нетерпением он ждал сына, как много думал о поездках с ним на бакены, о его женитьбе. О женитьбе Павла он думал, наверно, больше, чем сам сын... Дмитрию Потапычу представлялось, что это произойдет совсем не так, как у других, а гораздо лучше. А Павел даже не посоветовался с отцом и решил все один. Старик не помышлял женить сына на нелюбимой девушке, нет, но эта городская — кто ее знает, что она за птица? Уж больно скоро вскружила парню голову, а сама, пожалуй, и прореху не зашьет на рубахе.