Ангел молчал
Шрифт:
— И тем не менее… Вы живете с его матерью в такой интимной близости, с какой не может сравниться никакая другая на земле.
Гансу и так было ясно, что ребенок попал в Рай. В этом он не сомневался: шестинедельное дитя конечно же немедленно попадает на Небо. Об этом не стоило и говорить. Но ему казалось глупым, что это крошечное существо должно быть его ходатаем.
Он аккуратно положил окурок в портсигар и спросил:
— Вы именно поэтому просили меня зайти к вам домой?
Священник кивнул:
— Простите меня. Как-никак… Все же я чувствую себя ответственным
Ганс со вздохом поднялся и шагнул к печке.
— Есть ли у вас нужда в брикетах? — спокойно спросил он.
— Да, — живо откликнулся священник и повернулся к Гансу, так что они могли смотреть друг другу в глаза. Они такие дорогие…
— Я принесу вам немного.
— О, вы хотите сказать…
— Вам не нужно будет за них платить, они мне ничего не стоят…
— А-а они вам достаются бесплатно — по роду вашей работы.
Ганс рассмеялся. Он смеялся громко, казалось, за долгое время он впервые смеется так свободно и от всей души, он так хохотал, что поперхнулся и сильно закашлялся. Но как только вновь встретился с недоумевающим и улыбчивым взглядом священника, опять закатился хохотом.
— Прошу прощения, — выдавил он наконец. — Но «по роду вашей работы» — это блеск!
— Почему? — Видимо, священник все же немного обиделся. — Ведь это вполне возможно.
— Вот именно, — кивнул Ганс и почувствовал, что его внезапно охватила безумная тоска по Регине, что ему нестерпимо захотелось оказаться рядом с ней, услышать ее голос. — Вы правы, я имею дело с брикетами по роду моей работы: я их краду и на это живу.
— Ах, вот оно что! — откликнулся священник, слегка хохотнув. — Вероятно, это очень опасно?
— Да нет. Ничего страшного, все довольно просто. Нужно только не зарываться: если у тебя тридцать брикетов в сумке, тебе никто ничего не сделает. Но я-то таскаю в день три раза по тридцать. Для этого требуется соблюдать определенный ритм и режим дня. С виду я похож на железнодорожника — сумка, фонарь, даже расписание поездов имеется. И становлюсь на свой пост с точностью штатного служащего. Моя скромность, очевидно, внушает полицейским уважение. Так что я принесу вам брикетов.
— Я с радостью заплачу вам…
— Нет-нет. Вы доставите мне радость, если…
Ганс запнулся и с тревогой взглянул на священника. Впервые он испытал чувство, похожее на симпатию, но, по-видимому, не относящееся к этому человеку. Они посмотрели друг другу в глаза, и Ганс почувствовал, как осунулось его собственное лицо. От усталости кожа на нем сделалась такой дряблой, что ему показалось, будто он покрыт рыхлой кожистой оболочкой, не имеющей к нему никакого отношения. Он тихо промолвил:
— Я хотел бы исповедаться…
Священник встал с места так внезапно и стремительно, что Ганс вздрогнул.
— Быстро, быстро, садитесь-ка сюда! — воскликнул он.
На лице священника были написаны и радость, и испуг с примесью недоверия, и двигался он так суетливо и поспешно, словно ему нужно было поскорее бежать к плите, чтобы спасать выбегающее из кастрюли молоко.
— Садитесь же, — возбужденно повторил он, а сам снял с гвоздя
Ганс с запинкой повторил эти слова и добавил: «Аминь».
— Уж и не помню, когда я в последний раз исповедовался.
— Постарайтесь вспомнить…
— Какой у нас сейчас год?
— Сорок пятый, — ничуть не удивившись, ответил священник…
— Так вот, я точно помню, что исповедовался в сорок третьем году, это было зимой, перед сражением…
— Значит, год-два назад.
— Да, — кивнул Ганс и умолк. Взгляд его то и дело соскальзывал с руки священника, слегка перепачканной углем, и как магнитом притягивался к безнадежно чистой хлебнице и к пустым кофейным чашкам с черным осадком на фоне серой скатерти. — Большую часть времени я тосковал, — очень тихо сказал он. — Чужим богам не поклонялся и жене своей не изменял, покуда она была жива…
— Вы были женаты?
— Да… Я тосковал, — повторил он, — тосковал страшно… Ни святого причастия, ни церковной службы. Последняя была год назад. Да, точно, именно год назад. Несколько раз я нарушал шестую заповедь, то есть воровал. На войне воровал часто, да и теперь вот ворую брикеты. И живу с Региной… Но Регина мне жена, — добавил он немного увереннее.
Тут он разжал судорожно сжатый кулак и, веером растопырив затекшие пальцы, посмотрел сквозь них на священника и увидел, что тот улыбнулся, не зная, что Ганс на него смотрит.
— А как насчет молитв? — спросил священник.
— Даже не знаю, что сказать…
— Постарайтесь припомнить.
— Я так давно не молился. В последний раз это было в госпитале, наверно, года два назад. А вот с брикетами…
— Гм, — хмыкнул священник. — А сколько вы их берете? Больше, чем вам самому нужно?
— Да, я обмениваю их на хлеб и сигареты…
— Но и раздаете даром тоже?
— Да.
— Прекрасно. Только не пытайтесь на них наживаться… А жить-то ведь как-то надо, понимаете?
— Понимаю. — Ганс опять умолк.
— Это все? — тихо спросил священник.
— Да.
Священник откашлялся.
— Тоска, — сказал он, — это не дар Божий. Всегда об этом помните. Она может, вероятно, и приносить какую-то пользу, как и зло каким-то таинственным образом может, даже должно служить добру, понимаете? Но тоска никоим образом не приходит прямо по воле Бога. Помните об этом. И каждый раз, как на вас нападет тоска, молитесь. Молитесь, даже если поначалу тоска лишь усилится. Слышите? Когда-нибудь молитва поможет. Продолжайте молиться… И обвенчайтесь… И примите Святые Дары, они — наша пища здесь, на земле. И не забывайте о том, что у вас есть заслуги. Считать себя таким грешником, который даже недостоин снисхождения, — тоже высокомерие. Правда, особый вид высокомерия, который легко спутать со смирением. Разве вы не хотите обвенчаться? Ваша супруга страдает от такого положения дел, поверьте мне…