Ангел на мосту (рассказы) (-)
Шрифт:
Коричневый костюм человека, который спускался с ним в лифте, и цветом и запахом напоминал гаванскую сигару, но Брэдиш уткнулся глазами в пол кабины и только жадно втягивал в ноздри аромат попутчика; лифтер источал слабый запах дешевых сигарет, которые были особенно в ходу в пятидесятые годы; швейцар походил на вересковую трубку и издавал добротный запах трубочного табака. А на Пятидесятой улице Брэдиш увидел женщину, у которой оттенок волос в точности совпадал с цветом табака его излюбленной марки. Она шла, и казалось, что за ней струится пряное, немного порочное благоухание этих сигарет. Стиснув рот и напрягши все мускулы, он кое-как совладал с собой и не набросился на девушку. Он понимал, что если здесь, на улице, он повторит выходку, которую он позволил себе на вечеринке, то угодит в тюрьму, а в тюрьме, как известно, сигаретами не угощают. О да, он переменился, это верно, но вместе с ним переменялся весь мир. Он смотрел на проходящих мимо него в сумерках людей и видел, что это идут винстоны, честерфилды, салемы, кальяны, пенковые трубки, сигары и сигарильо, кэмелы и плейеры. Погубила же его девушка, почти ребенок, которую он принял за "Лаки страйк". Когда он бросился на нее, она взвизгнула, а двое прохожих оттащили его, сшибли с ног и в своем справедливом негодовании принялись его бить и пинать ногами. Собралась толпа. Началось светопреставление, и с пронзительным визгом подъехала полицейская машина.
LA BELLA LINGUA
Подобно
Путешествуя в незнакомых краях, турист все сваливающиеся на него впечатления склонен воспринимать как бы заранее в прошедшем времени. День, проводимый в Риме, тотчас превращается в день, проведенный в Риме, и все музеи, церкви, статуи, сувениры, фотографии и подарки - тут же становится воспоминанием. Засыпая у себя в номере, путешественник ощущает ночь, как "одну из тех ночей, что я провел в Риме". Иное дело экспатриант; для него прошедшего не существует. Ему не приходится думать об отрезке времени, проживаемом на чужбине, применительно к городу или пригороду, который некогда был и которому вновь предстоит сделаться его постоянным обиталищем; он живет в бесконечном, беспощадном сегодня. Задача экспатрианта - не накопление воспоминаний, а изучение языка и постижение народа, среди которого он поселился. Изредка где-нибудь на Пьяцца Венеция они обмениваются быстрым взглядом, турист и экспатриант: турист сидит за столиком уличного кафе, где все места, заказанные заранее, заняты такими же, как он, туристами, и потягивает кампари - как же, это ведь типичный итальянский аперитив! А экспатриант, должно быть, торопится через площадь на урок итальянского языка.
Стритер брал уроки итальянского языка у Кейт Дрессер, американки, которая жила вместе со своим сыном-подростком в старинном дворце возле Пьяцца Фиренце. Он ходил к ней трижды в неделю: по вторникам и пятницам вечером и в воскресенье - днем. С неизменным наслаждением шагал он вечером после работы мимо Пантеона на Пьяцца Фиренце. Изо всех благ, дарованных ему экспатриацией, он особенно дорожил двумя - обостренным восприятием впечатлений и волнующим чувством свободы. Все мы любим родину, но к нашей любви неизбежно примешивается сознание того, что родина - это место, где мы выросли, где совершали наши первые ошибки, и, если нам случилось когда-нибудь поскользнуться, она пребудет свидетельницей наших грехов и неудач до гробовой доски. Быть может, и у Стритера были какие-нибудь неприятности в прошлом, и отсюда это чувство раскованности. Что касается повышенной восприимчивости к впечатлениям - не естественное ли это состояние здорового человека с хорошим аппетитом, шагающего по окраинным улицам осеннего города? Прохладно, пахнет кофе, и если двери в церквах распахнуты, к этому запаху присоединяется еще запах ладана, на каждом углу продают хризантемы. Все кажется окутанным волнующей тайной: развалины Римской республики, развалины Римской империи и развалины позавчерашнего дня. И все это раскроет перед ним свой сокровенный смысл, как только он научится говорить по-итальянски!
Стритер знал, что научиться чему-либо новому в его возрасте не так-то легко, а ему в довершение всего еще и не везло до сих пор с учителями. Он начал с Института имени Данте Алигьери, но там группы были так огромны, что он не продвинулся нисколько. Потом он стал брать уроки у какой-то старой дамы. Она дала ему читать "Пиноккио", но всякий раз, едва он прочитывал два-три предложения вслух, она выхватывала у него книгу из рук и принималась читать и переводить сама. Она так любила эту повесть Коллоди, что, читая ее, неизменно смеялась и плакала, и порой Стритеру ни разу за весь урок не доводилось раскрыть рта. Он не мог не ощущать всей нелепости происходящего: где-то на окраине Рима в нетопленой комнате сидит пятидесятилетний мужчина и слушает, как семидесятилетняя старуха читает ему детскую сказку. После двенадцатого урока он сказал учительнице, что фирма командирует его в Перуджу, и записался в школу Таухница на индивидуальные уроки. Ему попалась удивительно хорошенькая учительница. Она ходила по тогдашней моде в тесно облегающем платье, и на безымянном пальце у нее красовалось обручальное кольцо. Последний реквизит казался Стритеру чисто бутафорским - так откровенно беспечно и кокетливо держалась она. Она душилась остропахнущими духами, бряцала браслетами и раскачивала бедрами, пробираясь к доске. А однажды вечером она посмотрела на Стритера таким выразительным взглядом, что он тут же был вынужден заключить ее в свои объятия. Она завизжала, опрокинула стол, за которым они занимались, и с громкими воплями понеслась через все классные комнаты в коридор. Она кричала, что на нее напало гнусное животное, бестия. После всех этих месяцев занятий языком во всей ее тираде он только и понял это одно слово "бестия". Вся школа, конечно, пришла в движение, и ему оставалось только одно - отерев со лба пот, направиться через все классные комнаты к выходу. Люди повскакали на стулья и столы, чтобы хорошенько его разглядеть. На этом прекратились его посещения школы Таухница.
Следующей его учительницей оказалась седая и очень некрасивая женщина в лиловой шали, которую, судя по бесчисленным узлам и перетяжкам, она связала сама. Первый месяц казалось, что он нашел в ней идеального педагога. Но однажды вечером она сообщила Стритеру, что жизнь ее сложилась неудачно, и тут же, не дождавшись приглашения, начала выкладывать ему свои беды. Вот уже двадцать лет, рассказала она, как она помолвлена, но мать ее возлюбленного против их брака, и всякий раз, как с ней об этом заводят разговор, вскакивает на подоконник и грозится спрыгнуть вниз. А теперь он болен, ее жених, и его должны разрезать (она показала жестами, как) от горла до середины живота, и, если он помрет, она так девой и сойдет в могилу. Ее негодницы сестры, те нарочно забеременели, чтобы форсировать бракосочетание - одна из них была уже на восьмом месяце (соответствующий жест), когда шла под венец, но сама она - нет! Уж лучше (движение плечом, чтобы поправить сползающую лиловую шаль), лучше она пойдет на улицу, чем так. Стритер беспомощно выслушал ее печальную повесть и, как все мы, когда нам рассказывают о чужих невзгодах, думал о своих. Она рассказывала до прихода следующего ученика, японца, и на этот раз Стритер не услышал ни одного
Американка, преподающая итальянский язык в Риме, - явление не совсем обычное. Впрочем, в Риме все так непонятно, все так запутано, что с каким бы явлением вы там ни сталкивались - с судебным ли разбирательством, наймом ли квартиры или приглашением на ленч, - к нему не приложимы ни логическая мерка, ни скепсис. Каждый свежий факт, каждая новая подробность вызывает кучу вопросов, на которые нет ответа, и в конце концов мы совсем уже теряем из виду истину, что, собственно, и требуется. Вот идет кардинал Микара и несет в руке Подлинный Перст Фомы Неверного. Допустим. Но кто этот человек, распростертый на полу церкви? Умер он или просто спит? А эти слоны на Пьяцца Венеция, зачем они здесь, откуда?
Уроки проходили в углу просторного зала, у камина. Стритер готовился к каждому уроку по часу, а то и по два. Он кончил "Пиноккио" и начал "Обрученных". На очереди стояла "Божественная комедия". Всякий раз, выполнив задание, он гордился, как школьник; он обожал контрольные работы и диктанты, и, когда входил к Кейт, на лице его бывала широкая глуповатая улыбка самодовольства. Кейт была превосходным педагогом. Она понимала все и нелепое его самодовольство, и изношенность его немолодой памяти, и его страстное желание овладеть языком. Она говорила по-итальянски так, что он почти всегда ее понимал, а оттого, что она во время занятий клала на стол часы, посылала счета по почте и никогда не распространялась о себе, атмосфера урока была всегда деловой и свободной от личного мусора. Стритеру она казалась красивой - несколько напряженной, тревожной, утомленной чрезмерной работой, но тем не менее обаятельной.
За все это время, что они просидели вместе в углу, огороженном китайской ширмой и уставленном жидконогими золочеными стульями, она так ничего ему и не рассказала о себе. Не рассказала, что родилась в Кресби, небольшом городке в штате Айова. Что родители ее умерли, и мать и отец, что в городишке, где каждый третий житель был занят на заводе, производящем химические удобрения, ее отец умудрился работать кондуктором в трамвае. Когда она была девочкой-подростком, она стеснялась говорить людям, что отец ее отрывает билеты в трамвае. Она стеснялась даже признаваться в том, что он ее отец; между тем именно от него она и унаследовала самую яркую свою отличительную черту - фантастическую курносость, благодаря которой она заслужила прозвище "мопс". Когда она выросла, она переехала в Чикаго, а впоследствии оттуда - в Нью-Йорк. Там она и вышла замуж - за человека, находившегося на дипломатической службе. Некоторое время они жили в Вашингтоне, потом в Танжере. Вскоре после войны ее муж получил назначение в Рим, там он чем-то отравился и умер, оставив Кейт с маленьким сыном и весьма скромным капиталом. С тех пор Кейт и застряла в Риме. В Кресби ей негде было получить представление об Италии, если не считать занавеса в маленьком кинотеатре, в котором она пропадала все субботние вечера. Худосочная, неряшливая, как все строптивые дети, и не более благоуханная, чем они, с двумя жидкими косичками, с карманами, набитыми земляными орехами и леденцами, и ртом, набитым жевательной резинкой, она несла туда свой четвертак - каждую субботу, в любую погоду - и садилась развалившись в первом ряду. А изо всех концов зала неслось: "Мопс! Мопсик пришел!" В своих (вернее, в сестриных) туфельках на высоких каблуках, сверкая бриллиантами, приобретенными в магазине стандартных цен (за 5 или 10 центов), она не могла не вызывать веселья у окружающих. Мальчишки кидали ей в волосы жевательную резинку, стреляли по ее тощей шейке пульками из жеваной бумаги, и тогда, изнемогая душой и телом от преследований, Кейт поднимала глаза на занавес, на котором с поразительной точностью была воспроизведена обстановка ее будущей жизни. На потрескавшемся от многократных свертываний и развертываний холсте был намалеван итальянский сад с кипарисами, террасой, фонтаном, мраморной балюстрадой и мраморными вазами, из которых выплескивались красные розы. Кейт, можно сказать, прямо шагнула из первого ряда захолустного кинотеатра в этот весь в трещинах мир - так поразительно походил он на вид из окна палаццо Тароминия.
Вы спросите, зачем понадобилось женщине с ограниченными средствами селиться в палаццо Тароминия? Ответ будет типично римским. В западном крыле дворца, в квартире, отделанной в свое время для папы Андроса X, к которой вела парадная лестница со старинными фресками и плафоном, проживала баронесса Трамонде, сестра престарелого герцога Римского. До войны баронесса любила выходить к лестнице и приветствовать сверху поднимающихся к ней гостей. Но с тех пор утекло много воды, баронесса состарилась, а вместе с ней состарились и ее друзья. Лестница была им уже не под силу. О, они отказались от нее не сразу! Героически, как отряд солдат под пулеметным огнем неприятеля, они карабкались по лестнице, чтобы попасть к баронессе на бридж; кавалеры подталкивали дам (а порою и наоборот), и старые маркизы и княгини, цвет европейского общества, взбирались наверх, кряхтя, отдуваясь и время от времени в изнеможении садясь на ступеньки. Из-за стенной росписи в западном - баронессином - крыле нельзя было установить лифт. Зато он имелся в восточном, том самом, в котором жила Кейт. Чтобы попасть к баронессе, минуя тяжелую лестницу, нужно было, поднявшись на лифте к Кейт, пройти через ее комнату в тот конец дворца. Таким образом, приняв герцога Римского (у которого в том же дворце были свои, отдельные от сестры, апартаменты) как бы в почетные совладельцы своей квартиры, Кейт получила возможность за сходную цену поселиться в палаццо. Герцог обычно навещал сестру дважды в день, а кроме того, раз в месяц - каждый четверг, ровно в пять минут девятого - мимо Кейт шествовала великолепная процессия престарелых аристократов, приглашенных на карты к баронессе. Кейт они ничуть не мешали. Напротив, каждый картежный четверг, когда раздавался звонок, сердце ее начинало стучать от сильного и приятного волнения. Возглавлял процессию всегда сам старый герцог. Кисть правой руки была у него отрублена по приказу Муссолини, и теперь, когда враги старого вельможи были казнены, он гордо, как бы напоказ, нес свой обрубок. За ним шествовали дон Фернандо Марчетти, герцог Тренский, герцог и герцогиня Рикотто-Спорчи, граф Амбро ди Альбентиис, граф и графиня Фабрицио Даромео, княгиня Урбана Тессоро, княгиня Изабелла Тессоро и Федерико, кардинал Бальдова. Каждый из них чем-то когда-то отличился. Дон Фернандо проехал из Парижа в Пекин через пустыню Гоби. Герцог Рикотто-Спорчи переломал себе почти все кости, участвуя в скачках с препятствиями, а графиня Даромео во время немецкой оккупации скрывала у себя тайную радиостанцию союзников - в самом центре Рима. Старый герцог Римский вручал Кейт букетик цветов, после чего он и его друзья направлялись через ее кухню к черному ходу.